— Идем, — говорит он, и я следую за ним. Мы входим в кухню. Отец смотрит мне в глаза, пытаясь разгадать, что творится у меня в душе, но я остаюсь самим собой.
— Она умирает, ты это понимаешь? — говорит отец и умолкает, пугаясь собственных слов. Я не знаю, что ответить. И снова в моей памяти всплывает вся наша совместная жизнь, бесконечные стычки и ссоры между мной и Мануэлой. И вдруг я отчетливо вижу ее руки, трясущие, тянущие кофту Сусаны, и струйку риса, разбивающуюся о ботинки…
— Иди к ней, она хочет тебя видеть! — приказывает отец. Голос его звучит сурово.
Я подчиняюсь беспрекословно. Поворачиваюсь и иду. Мимоходом бросаю взгляд на гостя из нашего селения. Лицо его ничего не выражает, но он здесь, в гостиной. Случись радость или беда, он все равно останется на месте. «Такая уж ему выпала судьба — присутствовать», — внезапно думаю я, глядя на его недвижную понурую фигуру. Наконец я нажимаю на дверную ручку и вхожу. Комната обрушивается на меня — стены, кровать, картины. Воздух пропитан лекарствами. В нос бьет резкий запах недавно открытой ампулы.
Постепенно меня охватывает желание посмотреть на Мануэлу. Я начинаю с ног, покрытых простыней, скольжу взглядом дальше и задерживаюсь на груди. Здесь — понимаю я. Здесь трепещет жизнь, не желая уходить. Дыхание рывками вздымает простыню. Поднявшись, простыня замирает, словно это был последний глоток воздуха, которого жаждала грудь, но тут же опускается, падает вниз, последний раз вниз… И опять медленно, судорожными рывками идет вверх.
Я хочу уйти, но Мануэла начинает говорить, тихо, с трудом, невнятно, и вдруг смущенно спрашивает:
— Как бы все сложилось, если бы Сусаны вообще не было?
— Не знаю…
— А я знаю, — продолжает она, и мне кажется, что ей вдруг полегчало, мысли ее прояснились, словно она почувствовала приток свежего воздуха.
— Тогда все было бы по-другому, вся жизнь…
Она открывает глаза, устремляет взгляд вверх и замирает.
— Ты помнишь, как это было?
— Да, помню, — жестко говорю я, потому что мои воспоминания совсем не похожи на ее.
— Не было необходимости делать это, правда?
— Ни малейшей! Все произошло из-за тебя. Подумай только, что творилось в душе женщины, которая в сорок лет плакала от стыда? Ты помнишь ее лицо?
Я говорю горячо, зло, не в силах сдержаться. Даже придвигаюсь ближе, чтобы разом выложить все. Но черты ее не меняются. Может, она экономит остаток сил, а может, воспоминания уже не причиняют ей боли. Во всяком случае, Мануэла продолжает говорить, словно не слыша моих слов:
