— Мне наплевать на прислугу, — ответил Кастор.
И, схватив трость, сбросил вазу с камина.
— Если мне хочется что-то разбить, я разбиваю, — заявил он.
В столовой дома, который занимали его родители в Ницце, Пьер увидел по телевизору некоторые кадры парада 14 июля.
Живя у матери, он снова оказался в обстановке постоянной грызни на фоне нежности, к которой они оба издавна были приучены. К его вящему удивлению, человек, которого он всегда называл мужем своей матери или «полковником», пораженный односторонним параличом, потерял дар речи. С той минуты, как он замолчал, бедняга стал безвреден. Его выкатывали теперь на балкон, выходивший на море, и он молчал. Во время парада он начал буквально извиваться при виде президента, которого ненавидел. «Все они одинаковы, — говаривал он в лучшие времена. — Бедная Франция! Подумать только, что ради них мы жертвовали своей шкурой…»
Теперь, впервые за двадцать лет, мать Пьера была свидетельницей согласия между мужчинами.
— Нет, ты видел рожу этого типа? — говорил Пьер.
И тот неистово кивал головой.
Превратившись в старого розовощекого ребенка, с которым проворно обращалась сиделка, полковник мог лишь выражать с помощью неразборчивых звуков свою ярость, которую вызывала в нем эта особа, когда подходила к нему и повязывала вокруг шеи салфетку, говоря: «А теперь мы будем паинькой, съедим наш компотик и отправимся бай-бай». Иногда ему удавалось сбросить тарелку на пол, и это была лучшая минута в его жизни за текущий день.
— Он страдает? — спросил Пьер, пораженный видом поверженного колосса.
— Нет, не страдает. Мы просто капризничаем. Если мы начнем сначала, то получим трепку, — ответила сиделка.
Вместо симпатии, которую, казалось бы, должно было вызывать у него всякое существо, способное унижать полковника, Пьер заявил, что убил бы эту бабу.
— Прошу тебя, не заводись, — сказала ему мать. — Это святая. Не знаю, что бы со мной было без нее.
В прежние времена, когда он приезжал, полковник встречал его неизменным: «Чему мы обязаны?», полагая, что это остроумно. Пьер отвечал: «Если я мешаю, могу уехать». А мать плаксивым тоном подхватывала: «Прошу тебя, не заводись…»
Остальное было так же стереотипно, если не считать деталей. «Ты можешь только заставлять плакать свою мать», — говорил полковник. Однако теперь, пригвожденный к месту, лишенный языка, он был вне игры.
Но роль представителя власти взяла на себя сиделка.
Когда в первое утро Пьер сошел вниз из своей бывшей детской, то услышал: «Значит, мы встаем так поздно?», что заставило его поспешно ретироваться.
