Только после этого и до него дошел наконец запах сгоревшего кофе.
Ну смех! На плите, вокруг раскаленной конфорки, шипела и дымилась, как лава, коричневая лужа, а новая кухарка, уже отставив в сторону облитую кофейной пеной армянскую джезву, решительно хозяйничала в незнакомой для себя обстановке.
Он собрался было помочь и взялся двумя пальцами за тряпку, но кухарка, бесцеремонно отобрав у него эту тряпку, вдруг развернула его на сто восемьдесят градусов и чуть не коленом под зад вытолкнула за дверь.
— Ого! За что?!
— За то!..
Дверь захлопнулась у него перед носом, и он, смущенный и удивленный, притулился, как бедный родственник, в темном коридорчике, в слабом свете, проникавшем из кухни через занавешенное стекло.
— Хвастун несчастный! «По-туре-ецки!» — громко распекала она его, в сердцах гремя переставляемой посудой. — Меньше надо в зеркало смотреться! Нарцисс!..
А он улыбался и балдел: ему ужасно понравилось ее прикосновение и нравилось ее смешное праведное возмущение. Наконец-то, кажется, освободились от чопорной неприкосновенности — прямо как родные, осталось перейти на «ты», а то развыкались, будто индюки, смешно. Но затем, потоптавшись неприкаянно, он услышал шум воды и щелчки переключателя плиты и решил, что больше ждать ему тут уже нечего, пошел обратно в яркий свет гостиной.
В приемнике тихо звучала какая-то иностранная речь — музыки на этой волне не предвиделось.
Он покрутил туда-сюда настройку, но ничего интересного не поймал и выключил приемник вообще.
В ожидании, от нечего делать, сел за рояль и, будто ненароком демонстрируя свой загубленный талант, потихоньку, с левой педалью, взял несколько аккордов.
И вдруг его, словно молнией, прожгло насквозь: не прошло и ста лет, как до него дошел убийственный смысл ее реплики, брошенной, казалось, ни к селу ни к городу: «Меньше надо в зеркало смотреться!»
Доигрался, позорник, все.
Кому же еще вздумается, принимая гостей, талдычить им все время о своих болячках?
Ну конечно же, его дурацкое публичное, даже и шутливое самокопание смотрелось в ее умных глазах пошлейшим самолюбованием.
Какой же он после этого, к черту, мужик?
«Нарцисс!»
И, пылая, испаряясь от жгучего стыда, зарубил на носу: ни слова больше о себе, ни звука, жалкий ловелас.
Хорошо еще, что она дала ему время остыть хоть немного, одуматься. И, когда из коридора послышались шаги, он панически уткнулся в клавиатуру, не забью при этом, правда, опять же про левую педаль и вполглаза наблюдая за настроением своей суровой гостьи, верней, теперь уже хозяйки, хозяйки положения, которая тем временем внесла поднос с кофе, со стола деловитого убрала все лишнее, затем осторожно придвинула стол к дивану, неторопливо разлила кофе по чашкам.
