— Пожалуйста! — ответил Висла, отодвигая стул. — Все мы рано или поздно попадаем в руки врачей, не так ли? — Выбравшись из-за стола и стульев, Висла распрямил спину. Медленно и даже величаво он повернул голову сперва в одну сторону, потом в другую, заметил на лужайке Педерсона и слегка кивнул ему.
— Что же вам сказать о Луисе Саксле? — обратился он к Берэну. — Он проявил весьма неожиданное свойство — дал застигнуть себя врасплох. И враг его у нас отнял. Что же вам еще сказать?
И оба медленно зашагали вдоль края террасы по направлению к больнице.
Девять месяцев назад, когда умер Нолан, и несколько времени спустя Чарли Педерсон, как бы стараясь найти оправдание грустной гибели молодого человека, часто напоминал себе, что Нолан в тот вечер совершил глупейшую ошибку, когда там, в каньоне, вопреки всем правилам, просто ради шутки стал делать опыт, которого никогда не делал и не должен был делать. По словам некоторых друзей, Нолан задумал приспособить лабораторные приборы таким образом, чтобы предопределить их показания, — то есть подстроить все так, чтобы у Луиса Саксла, когда он проделает этот опыт завтра, получились бы заранее предсказанные Ноланом результаты. Молодые ученые, работавшие в каньоне, иногда заключали между собой пари на то, какими будут показания приборов; каждый ставил доллар и старался угадать. Нолан поставил шесть или семь долларов, но дело, конечно, было не в деньгах — ему просто хотелось подшутить над Сакслом.
В памяти Педерсона, да и других тоже, эти обстоятельства несколько заслоняли трагизм происшедшего. Время шло, и Педерсон вспоминал о Нолане все с меньшей грустью, и все больше думал о том, что ему выпало на долю принимать участие в лечении первой и единственной жертвы лос-аламосской атомной станции. Как жители Хиросимы, которые, говорят, стали гордиться той печальной известностью, которую приобрел их город, Педерсон со временем перестал грустить и начал немного гордиться тем, что имя его упомянуто в медицинском отчете об этом почти историческом случае.
Впрочем, особенно гордиться было нечем — прошлый опыт не мог сейчас сослужить ему службу. Педерсон нерешительно остановился посреди лужайки и, чувствуя, как злость уступает место отчаянию, глядел вслед Висле и Берэну, которые шли вдоль террасы под ярким солнцем, на фоне пестрых зонтов. И без всякой гордости, просто как о факте, он подумал, что ни один из врачей, вызванных для лечения Луиса Саксла, не знает о необходимых в данном случае мерах больше, чем он, — даже знаменитый Берэн, один вид которого внушал ему благоговейный трепет. Собственно, то была даже не мысль, а подсознательная уверенность — так бы он ответил, если б ему пришло в голову задать себе подобный вопрос. Берэн не может сказать ничего определенного; ну, хорошо, а он-то что может сказать Берэну? Ведь он, по сути дела, и не надеялся, что Берэн или кто-либо другой скажет что-то новое, так как знал, что сказать тут нечего; надеяться он мог только на самого себя. Душевное смятение привело в полнейший хаос все его образцово упорядоченные знания, и это позволило ему, вернее, даже заставило копаться в накопленных сведениях так, как он никогда еще не копался, заставило перебирать их, отбрасывать прочь, снова хвататься за отброшенное, рассматривать то с одной, то с другой стороны, искать нового и лучшего решения, воскрешать в памяти забытые подробности, чтобы установить некую связь, которая до сих пор оставалась незамеченной.
