При таких условиях, поскольку тело берет верх над душой, текст должен носить более физиологический, нежели сентиментальный характер. Вот заслуженный отдых после приятной эротической борьбы и перед новым штурмом: Казанова только что занимался любовью с донной Лукрецией в той самой постели, где спит ее сестра Анжелика. «После короткой передышки, молчаливые, серьезные и спокойные, изобретательные служители нашей любви, ревнивые к огню, который она должна была разжечь в наших венах, мы осушили наши поля от чересчур обильного полива, произошедшего в первое извержение. Мы исполнили эту священную обязанность, пользуясь тонким бельем, вместе, благочестиво, в благоговейном молчании. После этого искупления мы воздали должное поцелуями всем частям, которые только что залили» (I, 204). Галиматья! – утверждали некоторые читатели, вероятно, покоробленные чтением подобных пассажей, весьма многочисленных в «Истории моей жизни». Я просто удивлен. Это сказано как нельзя более ясно и точно, несмотря на все метафоры. «Доходчивость его рассказа обусловлена сексуальной точностью и метафоричностью, прикрывающей (но не полностью) порнографию, – пишет Соллерс. – Читатель попадается в ловушку, ему приходится самому домысливать некоторые физиологические детали. Одно из двух: либо он знает, о чем идет речь (и тогда забавляется), либо имеет об этом весьма смутное представление и превращается в читательницу («вы можете рассказать все, но ни слова лишнего»), и в таком качестве ждет, чем все закончится. Это полная противоположность де Саду. Повторение – закон жанра, но кодекс Казановы никогда не был уголовным (напротив, его интересует доставляемое им наслаждение)»[66].
Все взаимосвязано, и мы порождаем деяния, не имея к ним отношения. Таким образом, все самое важное, что происходит в мире, есть то, что должно с нами случиться. Мы лишь думающие атомы, летящие туда, куда несет их ветер.
«Мы прибыли в Париж утром 5 января 1757 года, в среду, и я остановился у своего друга Балетти, который принял меня с распростертыми объятиями, уверяя, что, хотя я не подавал о себе вестей, он ожидал меня, ведь, поскольку неизбежным следствием моего побега было удаление от Венеции, даже изгнание, он и представить себе не мог, чтобы я избрал для проживания иной город, нежели тот, где провел два года кряду, наслаждаясь всеми прелестями жизни» (II, 12–13). Первым делом он попытался представиться аббату де Берни, но ему сказали, что тот в Версале: благодаря покровительству всемогущей госпожи де Помпадур он возглавил внешнеполитическое ведомство. На данный момент это была его единственная надежная опора во французской столице. Он немедленно отправился в Версаль, где узнал, что Берни уже вернулся в Париж. У самой решетки замка его карету остановили. Он увидел переполошенную толпу, бегущую в полнейшем смятении, услышал крики со всех сторон: «Король убит, убили его величество!»
