Он медленно закрыл книгу, которую читал, и сел, поглядывая в сторону двери.
— Куда девались эти проклятые сиделки? — крикнул он Мику диким голосом. — Ты можешь ходить. Пойди и позови их. Пошли за ними Папашу. Он их разыщет. Малыш достаточно натерпелся. Хотел бы я знать, что сказал бы его старик, будь он здесь. Панаша, поезжай и приведи кого-нибудь из сестер. Скажи, я звал, да поживей.
Вскоре пришла одна из сиделок и вопросительно посмотрела на Энгуса:
— Что случилось?
Он кивнул в мою сторону:
— Взгляните на него. Ему плохо.
Она приподняла одеяло, посмотрела на простыню и, не говоря ни слова, выбежала из палаты.
Помню, как вокруг меня стояли доктор, старшая сестра, сиделки, помню, как доктор пилил и рубил гипс на моей ноге, но мне было невыносимо жарко, перед глазами все плыло, и, как пришли отец с матерью, я не помню. Я запомнил, правда, что отец принес мне перья попугая, но это уже было неделю спустя.
Когда я слова стал различать палату и ее обитателей, на кровати Энгуса лежал незнакомый человек. Пока я неделю метался в бреду, Энгуса и Мика выписали. Энгус оставил мне три яйца и полбанки пикулей, а Мик попросил сиделку Конрад передать мне, когда я приду в себя, банку с лесным медом.
Мне их очень недоставало. Казалось, сама палата стала иной. Люди, которые теперь лежали на белых постелях, были слишком больны или подавлены непривычной обстановкой, чтобы разговаривать друг с другом; и они еще не научились делиться яйцами.
Папаша стал совсем мрачным.
— Здесь все переменилось, — говорил он мне. — Помню, в этой палате велись разговоры, каких я никогда раньше и не слыхивал. Умнейшие парни собирались здесь. А сейчас — взгляни на эту мелюзгу — двух грошей не дашь за них всех, вместе взятых. И все-то животы у них болят, а глаза заводят, будто чахоточные. Только и думают о своих болячках, а тебя и слушать не хотят, когда вздумаешь пожаловаться на свои горести. Если бы я не знал, что в любую минуту могу помереть, попросил бы старшую сестру отпустить меня отсюда. Прекрасная она женщина, доложу я тебе.
Человек, лежавший на кровати Энгуса, был очень высокого роста, и в первый день, когда он появился в палате, сиделка Конрад, поправляя его постель, воскликнула:
— Боже мой! Ну и высоченный же вы!
Ему это доставило удовольствие. Он улыбнулся со смущенной гордостью и оглянулся вокруг, чтобы убедиться, все ли мы слышали, затем улегся поудобней, вытянул свои длинные ноги так, что закутанные одеялом ступни высунулись между прутьев спинки, и положил руки под голову.
