— А это кто?
— Да какие-то курфюрсты…
…Гитлер не любил Веймара и, бывая в этой части Германии, всегда объезжал город.
* * *
Харчевня такая же древняя, как и все в Веймаре. Кованые крюки для одежды возле грубых, крепких столов. Еда простая и очень недорогая. Сюда забегают рабочие и студенты. За столом вокруг посуды с яйцами в соленой воде и с кружками пива — завсегдатаи харчевни. Разговор с одним из них (Фрицем Купнером, слесарем завода сельскохозяйственных машин):
— Часто бываете?
— Каждый вечер… Пиво, пара яиц на закуску, сигареты, дружеский разговор…
— Сколько стоит ваш вечер?
— Шесть марок.
— Зарплата?
— Шестьсот двадцать марок.
— Давно сюда ходите?
— С 30-го года.
— Был перерыв?
— Был, — смущенно улыбается слесарь. — Был, к сожалению.
Старые письмена на стенах харчевни: «Счастлив тот, кто в борьбе за жизнь не разучился смеяться». «Спешите жить, ибо человек мертвым бывает гораздо дольше, чем живым». «Пей пиво и не волнуйся, потому что в 10 часов вечера жена ругается точно так же, как и в 2 часа ночи».
Харчевня принадлежит частному лицу, Хильде Балман.
* * *
Холодный, валящий с ног ветер. По камням шуршит сухой буковый лист. Ворота со знаменитым кованым изречением: «Каждому свое».
Четверть миллиона людей прошли через эти ворота, и только малая часть из них остались живыми. Почти все ушли отсюда через трубу крематория. Вот тут стояли бараки. Вот бараки советских пленных, французов, югославов, поляков… Крохотные камеры, где изощренно пытали. А тут без пыток стреляли в затылок.
Вот комната, где фашистские медики в поисках нужных им «медицинских истин» резали живых людей. Женские волосы, которые шли на матрацы; абажуры из человеческой кожи; снимки еще живых скелетов. В подвале крюки, на которых вешали. В углу дубинка. Ею добивали, если кто-нибудь оказался слишком живучим.
Большая, аккуратно обструганная кем-то дубинка. Лифт. Тележка, на которой трупы подвозили к печам. На одной из печей — венок.
В ней сожгли Тельмана. Труба. Кирпичная, закопченная сверху труба. Люди в бараках хорошо знали, что за дым идет из этой трубы. Любопытно, был ли виден этот дым жителям древнего Веймара?
Ужасный ветер. Пытаюсь что-то записывать. Но рука почему-то не держит карандаш. Кисти рябин возле домов, где жили эсэсовцы лагеря, кажутся мне сейчас сгустками крови.
Бухенвальд… При других обстоятельствах слово имело бы даже и поэтический смысл. Бухенвальд — буковый лес. Но каким страшным символом на земле сделалось это слово!
