— А дед?
— Помирились, но в деревню я не вернулся, а надо было. От моей руки земля хорошо родила. Я когда огород поливал, такие разговоры вел: «Растите хорошо, картошка, огурцы… Я вас люблю».
Иван рассмеялся, а отец расстроился:
— Ну чего ты смеешься, пацан! Не понимаешь. У нас в области академик живет. Он с землей говорит, ухаживает за ней с любовью, а она ему за добро — добром. У него в колхозе урожаи сильнее, чем у других, потому что он с землей, как с живой. У него она дышит, воду пьет, родит. А в городе мне тоскливо стало. Тесно. Давит.
— Может, это потому, что у тебя неприятности? — растерянно спросил Иван.
— А с чего ты взял, что у меня неприятности? — встревожился отец.
— Кажется… — Иван спрятал лицо за ветку малины.
— Кажется, — повторил отец, подумал: «Резковато я с ним», — и сразу вспомнил аварию. Он, дежурный по станции, пустил порожний состав на занятый путь, потому что составитель с маневровым электровозом и восемью вагонами должен был остановиться на «северной вытяжке», а остановился на «седьмой малой», то есть не доехал. Стрелочница же, давно знакомая Челядину женщина, не посмотрев внимательно, доложила, что маневровый проехал в вытяжку, и Челядин заказал маршрут порожнего, и этот состав срезал четыре вагона у маневрового. За это пуще других наказали его, дежурного, чтобы не жмурился, не ленился проверить. И теперь надо рассказать обо всем сыну, но так, чтобы Иван не думал, что отец себя выгораживает: дескать, пострадал невинно, доверился. Конечно, можно и не говорить, но мальчишки во дворе такие быстроглазые, кто-нибудь дома услышит, что хваленого Михаила Челядина за аварию по головке не погладили, и скажет: «Ванька, с твоим отцом то-то и то-то!» — да еще надумает, а сыну — рана.
Малину брали, не отдыхая, и через час сосредоточенной, молчаливой работы Иван сказал:
— Пап, расскажи мне о своих. Я о них мало знаю.
— А что рассказывать… Работали всю жизнь, — спокойно ответил отец.
— Когда умер дед Павел, вы меня отвели на Битевскую, к маминой маме?
— Да… — Отец вопросительно глядел на сына. — Мы тебя отвели к бабушке.
— Но я вернулся.
— Тебе было пять лет. Ты не мог вернуться. Ты бы не нашел дорогу.
— Я пришел, когда все кончилось. У подъезда стояли две накрытые черно-синим ковром табуретки, и я убежал. Помню, было лето, жаркое.
— Ты путаешь. Дед Павел умер зимой, в декабре.
— Но табуретки были накрыты ковром? Я потом долго боялся их, как тех фотографий.
— Каких?
