Они с блаженной безответственностью плывут по его течению, забываются, перестают откликаться, скажем, на страдальческие боли трагически неопохмелившегося организма, в груди у них затихают упреки ко всем соотечественникам, включая коварных дам, предателей-друзей, хамствующее начальство и высшие власти, но главное – начинают эти люди самозабвенно мечтать.
И с такою неистовой страстью навязывают они призрачным сюжетам, сотканным из самых невероятных грез, статус комфортабельной действительности, так уютно размещают они действительность эту в своевольно вывернутых воображением координатах времени и пространства, так мило и умозрительно управляются они там с механикой наконец-то прирученного Случая, так мастерски разделываются с замечательно мифологизированными врагами, экзальтированно потворствуют своре голодных своих прихотей, до краев насыщают удачей пустыню былой неудовлетворенности, услаждают по высшему классу тщеславие с самолюбием, утирают самооплеванное достоинство, – что им, поверьте, и вешаться-то совсем уже не требуется после продолжительного соития с сонмом сладких грез.
Одним словом, немного переиначив дьявольски лукавое высказывание одного кремлевского мечтателя, можно смело утверждать, что вешается только тот, кто не мечтает.
Возможно, в тайных прикладных значениях этого афоризма и зарыта собака совершенно непостижимой живучести великих народов-страдальцев.
Если бы это было не совсем так, то мор, глад, бойни, головокружения от успехов, мигрени от неудач, а также прочие многочисленные народные беды нестихийного, точнее говоря, неблагородного происхождения давно превратили бы жизненное пространство нашего Отечества в планетарный колумбарий, трогательно поделенный крашеными железными решеточками да деревянными оградочками на скорбные могильные участочки и мрачные секторы злодейски тайных массовых захоронений.
В мечтах и в мире грез можно не только стать мясником Центрального рынка или резидентом нашей разведки в Париже, но и оставаться довольно продолжительное время в приятных личинах этих персон.
Наш герой был из эдаких вот безумных мечтателей. Правда, до отвала намечтавшись, он почувствовал, что грезить больше никак не может – не осталось в уме его ни грез, ни надежд.
Повторяем, за месяцы беспробудного пьянства сосуды всего грешного организма Германа, особенно сосуды его мозга, сузились настолько, что дальнейшая жизнь представлялась ему утром 23 декабря не то чтобы невозможной, но совершенно безнравственной.
