Подмечено, что человек, пытающийся спастись от внутренней и наружной стужи под одеяльцем, которое ему безнадежно коротко и вообще в ширину маловато, выглядит почему-то тварью невообразимо жалкой и самой несчастной на свете. Пьяный человек, одиноко замерзающий в канаве жизни, выглядит гораздо горделивей, чем человек, дрожащий всю ночь под жалким одеяльцем…
Вот и Герману сделалось вдруг жаль себя так пронзительно и безнадежно, что даже чудесным образом пролившиеся с неба прямо в глотку сто грамм синей сивухи показались бы ему в этот момент ничтожной мелочишкой по сравнению с чувством вечного покоя, страстно вдруг предвосхищенного страдающей его душой.
Он полностью был готов в те минуты к смерти. Но не спешил, ибо, ощутив наличие хоть и чересчур скромного, но все ж таки выхода из положения с помощью петли, понял, что спешить ему теперь некуда.
Он грустно дрожал и грезил, как с блеском отмазывает у московских кидал партийно-дирижаблевый миллион… Отмазал и теперь уже лежит по горизонтали с «Персонажами арабских сказок женского пола» в бассейне с холодным пивом, а с пива этого бочкового жигулевского сам Лигачев сдувает пену. Лежит он, идиотина эдакая, с одалисками загорелыми, словно литовские гуси в духовке, закусывает номенклатурными сосисками и зажевывает пивко «Реакционным произведением Достоевского», то есть вялеными бесами русской революции, а может быть, и «Легендарной породой мелких рыб Невской Губы».
И все дальнейшее ему ясно, потому что ничто не ново под этою люстрой, как сказал по вертикали «автор прощальной строки: «До свиданья, друг мой, до свиданья…»
Надо сказать, что при всей ясности оснований для сведения счетов с вечно мухлюющей жизнью или же с садистски изгаляющимся обществом человек никогда не повесится, не тяпнет соляной кислоты, а уж тем более не нарушит график движения трамвая, если бесам – под удобным предлогом заботы о вечном покое человека, – если бесам не удастся совратить на лукавом своем наречии несчастное его сознание. А оно ведь колеблется еще трепетней, чем колеблется скромное пламечко свечечки бедной на адском сквозняке.
Но в душе человека, как в конце фразы предыдущей, совершенно истаивают все глаголы воли, если союзу бесов все ж таки удается окончательно задуть свечечку мерцающего сознания очередной жертвы, и тогда… тогда наложивший на себя руки становится непричастным к существованию… тогда не подлежит он спасению в будущем времени – непредсказуемо гибнет его Я, гибнет личное местоимение первого лица единственного числа, пропадает язычок пламечка свечечки, одною искоркою стало меньше в Огне Неугасимого Многоязычия… Безвольные и несколько опустившиеся люди, принявшие вдруг самоубийственное решение, иногда перестают замечать время.
