Россия входит в Европу: Императрица Елизавета Петровна и война за Австрийское наследство, 1740-1750 | страница 10

Если раньше они изображали Россию в самых черных красках, то теперь, следуя собственным сиюминутным потребностям, придумывали идеальную страну, управляемую необыкновенным монархом. Четверть века отношения между Пруссией и Францией, с одной стороны, и Россией, с другой, были холодными и сдержанными, теперь же стороны сочли необходимым забыть о многом — о войнах со Швецией и Турцией, о войне за Польское наследство и о том влиянии, которое эти конфликты оказали на дипломатические отношения; очередной мираж, порожденный вступлением на престол молодой и красивой женщины, позволял устранить все трудности. Предполагалось, что новая императрица сумеет переустроить свою страну по заветам родителя, возродит доверие к ней и тем позволит ей наконец занять подобающее место на европейской сцене. Фридрих первым предложил новой императрице дружбу и попросил возобновить договор между двумя странами об оборонительном союзе^>{19}.[10] Философ из Сан-Суси строил политику с дальним прицелом; он сознавал, что, встав на путь модернизации, Россия непременно сделается частью европейской системы. Оборонительный и наступательный союз против Австрии был призван не только обуздать чересчур деятельную Марию-Терезию, но и способствовать дальнейшему расширению прусских владений. А Россия при этом прикрывала бы Пруссию на восточном фланге.

Прусский король порекомендовал своему дипломатическому представителю сблизиться с главными участниками переворота — лейб-медиком Елизаветы Лестоком, голштинцем Брюммером, канцлером Воронцовым и, разумеется, с неизбежным Ла Шетарди. Рекомендации эти были, впрочем, совершенно излишними: названные лица и без того общались самым тесным образом. Гогенцоллерн не отдавал себе отчета в том, что в Петербурге его мечта о тройственном союзе Франции, Пруссии и России уже начала осуществляться в миниатюре прежде всякого вмешательства монархов; в этом случае личные отношения опережали большую политику. «Доброе согласие» между Францией и Пруссией, которого так жаждал Фридрих, уже сложилось на русской почве, и ему предстояло оказать существенное влияние на ход войн, сотрясавших Европу. Вскоре дружеские отношения посланников вошли в противоречие с позициями их правительств; монархи, как в Париже, так и в Берлине, вели двойную игру. Прагматические соображения побуждали их отзываться о Елизавете так же восторженно, как и о ее отце, однако отношение к России оставалось столь же настороженным, что и прежде. Фридрих рассуждал об «исконном непостоянстве и жадности русского народа» — пороках, которые на его взгляд, были в особенности присущи министрам и придворным