Военная добыча съедалась адаевцами на обратном стремительном пути, за пределами гиблых земель, в один присест, да и то если грабителей не настигала погоня. Но бездумное круженье во времени и шалая маета неусидчивых племён, норовящих схватить не важно что и раствориться в дали, снова гнала их пуще плети на русские рогатины, вилы, ножи и ружья. И не было уж ни сил, ни времени у жителей Столбцов, чтобы перебраться ближе к городам, а если кто и отрывался от сородичей, то возвращался вскоре тусклый, с покорёженной душой, да и говорил прочим для науки навсегда обесцвеченным голосом: «Нет, братцы, столицы не про нас – там ещё моде на немцев конца не видать… Иноземное всё прибывает, а русское изгоняется, – прячется оно по самым глухим местам, хоронится по лесам, болотам, лощинам и живо бывает одною нуждой да старым обычаем. А где вы найдёте место глуше нашего? Потому и будет оно для нас понадёжней всего».
И уж который век в Столбцах самые жестокие и справедливые дети наказывали провинившихся малышей «москвою». Кто-нибудь рослый поднимал шалуна за голову, прижав ладони к его ушам. А когда ноги виноватого отрывались от земли, то карательные жёсткие пальцы за одни только багровеющие уши держали проказника в воздухе, всё выше подтягивая и подтягивая их: «Видал Москву? Видал?» «Вида-а-ал!» – орал от несусветной боли провинившийся, давясь слезами. «Видал! Ой, видал….» Тогда прощали его, утирающего сопли ладошкой: «То-то! Будешь знать, как безобразить». И ставили на место.
Правда, время от времени, кое-кто из Столбцов пробирался всё же далеко на юг, через раскалённые мёртвые пески, к семиреченским казакам, в края барбарисовые, яблочные, солнечно-медовые. Другие уходили на Пресновскую казачью линию, к востоку, скрывающему тайну благословенного Беловодья за курящимися поднебесными вершинами гор. Третьи добирались до яицких прибрежных станиц, ежевичных, икряных, осетровых…
Но пришлых людей не жаловали ни тут, ни там, хоть и принимали иногда в батраки, на тяжёлые поганые работы. И слишком, слишком долгими бывали такие переезды для семейных повозок. Так что отрывался от Столбцов лишь какой-нибудь порченый шалопутный парень, хлебнувший любовной отравы, угрюмый книжник, не нашедший истины меж строк, закапанных свечным воском, да истосковавшийся по лучшей доле бездетный бобыль… К тому ж пограничье, восточное, западное, южное, спокойной жизни не сулило никому, а дремучий лесной север был ничуть не лучше Столбцов. Здесь азиат налетит – но умчится он восвояси от гиблого места подальше. Там же изведёт не урядник местный, так ростовщик-живодёр, городской судья – суконное рыло иль напудренный голштинский голощёкий купец.
