— Еще бы.
— Мамаша все время меня допекала, что я так много купаюсь. Говорила, что я в гроб себя уложу. Не одно, так другое. У тебя — микробы, у нее — холодная вода.
— А моя мать считает, что мир рухнет, если мы перестанем переодеваться к обеду.
— Алек?
— Мммм.
— Ты помнишь эхо?
— Ну как же!
— Давай наперегонки.
Мы поплыли к самому центру озера, перевернулись и легли на спину. Миллионы звезд, казалось, спускались все ниже и ниже, пока мы смотрели на них.
— Эхо! — крикнул я.
— «Хо… хо… хо…»
Звук обежал череду холмов.
— Э-эй, ты там!
— «Ты та… ты та… ты та…»
Словно где-то вдали перекликались голоса.
— Мы тебя любим! — крикнул Джерри.
— «Убим… убим… убим…»
Возле дома залаяла собака, и ее лай был тотчас подхвачен, но не эхом, а другой собакой где-то в деревне.
— Гав-гав-гав, гав-гав-гав, — хором залаяли мы.
— «Ав… ав… ав… ав… ав…» — откликнулись с холмов призрачные собаки. Мы захохотали и, захлебываясь хохотом, лаяли, а в ответ лаяли холмы и словно бы все собаки всех деревень, а мы хохотали и плескали друг в друга пригоршнями осеребренной звездами воды.
— Мы перебудим всех в округе. — Джерри взбил ногами фонтан искр.
— Ну и что!
— Нас-то здесь не будет.
— Ага.
— Алек, ты же на попятный не пойдешь?
— С чего ты взял?
— Утром тебе все может представиться по-другому.
— На попятный я не пойду. Только я замерз. А ты? Я вылезаю. Пальцы совсем окоченели. Кровообращение у меня скверное.
Три пальца на правой и на левой руке побелели и онемели. Я поплыл к берегу, а Джерри остался лежать на спине, созерцая луну. Было невозможно поверить, что тот же серебряный лик смотрит сейчас на окопы, пушки, колючую проволоку, на мертвецов.
— Ты не думаешь вылезать?
Я стоял на берегу, растирал рубашкой покрытую пупырышками кожу и смотрел, как он неторопливо плывет ко мне. Внезапно, словно кто-то сдернул покрывало, небо из иссиня-черного стало рассветно-серым.
— Ненавижу эту слякоть, — пожаловался Джерри, выбираясь на крутой берег. — Утиное и лебединое дерьмо гнило тут тысячу лет, а теперь выдавливается между пальцами. Бррр, пакость.
Я бросил ему мою рубашку.
— Вытрись этой. Зачем портить вторую рубашку?
— Спасибо. — Он поймал ее и присвистнул. — Какая материя! Просто красотища. И чтоб такому, как я, да вытираться такой красотищей!
— Заткнись, чертова деревенщина.
Он набросил рубашку на плечи и принялся ожесточенно работать руками. Я смотрел на него, дрожа всем телом.
— Я себя жутко чувствую. По-настоящему жутко. Внутри весь горю, а снаружи леденею. Ненавижу холод. Сквозняки. Ванные комнаты зимой, сырые коридоры в чужих домах. В эту пору меня всегда начинают одолевать нервные страхи.
