— Ах, Фредерик, как вы скучны, когда говорите ни о чем, как сейчас. И говорит, и говорит ad infinitum[8] ничего ни о чем. С кем ты разговариваешь о подобных вещах, Александр? Неужели с прислугой? — При одном только предположении ее голос чуть прервался.
— Конечно, нет.
— Но в таком случае?
Огонек над чашечкой трубки трепетал, как бабочка на венчике цветка.
— Ну-у… с людьми.
Она плотно, гневно сомкнула губы, а потом сказала:
— Ты имеешь в виду этого мальчишку. Этого Джеремию Кроу.
— Может быть.
Спичка погасла и медленно чернела между его пальцами.
— Что он может знать?
— Вероятно, меньше, чем вы, но гораздо больше, чем я. О том, что происходит в мире.
— Ты больше никогда с ним видеться не будешь. Ты понял?
— Я понял то, что вы сказали, но не могу понять — почему.
— В таком случае просто положись на мое решение…
Она протянула руку мимо меня и дернула сонетку — медную, всю в завитках, ручку на стене у камина.
— Но он очень хороший. Мы… он мой друг.
— Фредерик!
Он вздохнул. Обуглившаяся спичка выпала из его пальцев.
— В определенном смысле твоя мать права, мой мальчик. Такие отношения неуместны.
— Во всех смыслах.
— Так далеко я заходить не стал бы. Но во многих смыслах. С этим грустным фактом следует смириться в юности, мой мальчик. Да, в юности. — Он умолк и потыкал ногтем мизинца в рдеющий табак. — Обязанности и ограничения, неотъемлемые от сословия, к которому ты принадлежишь по рождению. С ними надо смириться. Но, с другой стороны, подумай о привилегиях. Стоит принять привилегии, и остальное последует само собой. Хаос может воцариться с такой легкостью…
— Ни о чем. И говорит, и говорит. Всегда одно и то же…
Открылась дверь, и вошла горничная.
— Пожалуйста, гардины.
Она вернулась к роялю и села, расправив под собой юбки. Горничная прошла через комнату и закрыла окна. За ними уже совсем стемнело.
— Налейте-ка мне рюмку виски, молодой человек, — распорядился отец.
Тяжелый стеклянный графин стоял на серебряном подносе. Виски он предпочитал неразбавленное. Я налил стопку примерно наполовину. Вокруг нас неслись вихри Grande Valse Brillante[9]. Горничная одергивала и расправляла занавески широкими уверенными движениями. Я поставил стопку на столик рядом с отцом. Он кивнул.
— Больше ничего не нужно, сударыня?
— Благодарю вас. Нет.
Ее голос, как и ноты, вырывавшиеся из-под ее пальцев, был веселым. Я еще не успевал разобраться в ее настроении, как оно менялось.
— Вы даже говорить веско не умеете, — сказала она, едва дверь за горничной закрылась. — И всегда кажется, что вы не знаете, о чем говорите. Вы всегда и во всем были никчемностью.
