Они незаметно вышли на безлюдную окраину села. Панна замолчала. Может, не столько письмо Глеба, сколько эта поздняя, журавлиная осень настроила ее на излишне откровенный лад. Она ждала, что скажет теперь Иван Григорьевич, и, не дождавшись, сказала с нескрываемой досадой:
— Простите, разболталась я по-бабьи.
— Что вы, Панна… — он снова тронул ее за локоть, остановился над обрывом.
Не смея поднять глаз, она долго и упрямо смотрела вниз, на пенные буруны у подножия каменистого обрыва. Потом искоса глянула на него, доверчиво улыбнулась сквозь слезы:
— Пожалуйста, забудьте это, Иван Григорьевич.
— Обещаю, что не вспомню никогда! — нарочито бодро отозвался Строев. Он сделал ударение на слове «никогда», точно все уже было решено между ними.
— Мне пора в медсанбат.
— Не спешите, я вмиг домчу вас на «оппеле».
Они спустились к реке по узенькой тропинке, присели, как на скамейку, на отполированный выступ камня. Здесь было безветренно, уютно, хотя у самых ног пенилась темная вода в бесконечной круговерти. Строев кинул в ближний водоворот пустую коробку из-под сигарет, — оказывается, все выкурил! — и, наблюдая за ее кружением в воронке, заговорил серьезно, даже чуть сердито, вдруг перейдя на «ты».
— Конечно, можешь не верить мне, но у нас с тобой много общего в жизни. В мои сорок с лишним лет глупо давать пылкие клятвы, тем паче на фронте, однако я за все ручаюсь, кроме шальной пули или дикого осколка…
Панна растерялась: она была уверена, что Иван Григорьевич неравнодушен к ней, но никак не думала, что он так скоро и просто скажет ей об этом. Больше того, она боялась тени Глеба, но именно эта тень как бы подтолкнула его на объяснение. Может быть, не следовало сегодня откровенничать? Он же не интересовался ее прошлым. Рассказала бы когда-нибудь потом. Прошлое, как зубная боль: утихнет — ну и ладно, лишь бы не сверлить по живому. Ох, ты, Чеканова, а еще хирург! Вот уж поистине: врачу — исцелися сам…
— Ты слушаешь меня, Панна?
— Да, Иван Григорьевич.
— Нет, ты не слушаешь меня.
— Я думаю.
— О чем?
— Как бы вам сказать…
Но он помешал ей собраться с мыслями. Он, торопясь, поцеловал ее в висок и, запрокинув ее голову, стал целовать в губы, хмелея от собственной дерзости. Она умоляла его глазами остепениться, быть благоразумным.
Наконец, ей удалось высвободиться из его рук, и он отрезвел, быстро, энергично встал, готовый выслушать что угодно.
— Нет больше деликатных мужчин на свете, — только и сказала Панна.
