А сказать я хотела что-то совершенно другое. Вот так всегда. Говорят, что у женщин слабое дыхание, что касается поэзии, да и вообще мысли – не могут они от начала до конца высказать свою мысль (есть ли она вообще?). Анна Андреевна? Ну, это уже совсем другой разговор. Трудный и долгий. Об этом потом.
Однажды я напишу про Зюнгера Мышлера. Это тот, человек, который не мог, не хотел смириться с тем, что жизнь многогранна, что нельзя все воспринимать буквально. Представим пирамиду и обойдем ее со всех сторон: с одной ты видишь одно, с другой ее грани – другое, с третьей – третье. Люблю Сократа. Он говорил о едином общем взгляде на все вещи, на все процессы. А если смотреть на пирамиду сверху, то видишь, что она и одно, и второе, и третье. Зюнгер Мышлер топочет ножками. Ему не нравится этот взгляд. Как же это – не утверждать ничего, не спорить, не настаивать. Бедный Мышлер, бедный мой герой, как бы хотелось ему однозначности.
Вот, например, страх. Несколько лет назад, когда мне рассказали о главном – я долго боялась. Что-то сделать неправильно, предать, нарушить. Вместе с этим боялась всего вообще – мира, людей, мыслей, памяти.…А теперь нет страха. Но хорошо ли это? Не бояться предать, нарушить, сделать неправильный шаг. Бедный мой Зюнгер Мышлер. Он стал худой от противоречий и гордыни. Как сказал поэт — гордыня всегда в превосходной степени. Всегда самая. Самая смелая, самая трусливая, самая несчастная, самая хорошая или самая плохая. Неважно какая – лишь бы самая. Вот и его бросает из крайности в крайность. В чем его беда, где причина его несчастий, начало, корень?
Признаться, я не очень люблю этого Зюнгера Мышлера. Но иногда так его понимаю.
Но не стану я, как Федор Михайлович, бросать своих героев в непроглядную тьму, навсегда. Ведь ни одного героя он не вывел на свет. Раскольников сначала был самый мятущийся, затем самый заблудившийся, потом самый грешный, а в конце самый раскаявшийся. Это тоже серьезная тема. Но недолгая и несчастная. Самый приятный его персонаж – Ставрогин, и он тоже в превосходной степени от начала до конца. В белом костюме, в роскошной шляпе, кусается, а разговор со священником ему не понравился, более всего тем, что он простил его. А как хотелось Ставрогину, чтобы его грех был непростителен, чудовищен, невероятен. А какой-то жалкий старик не ужаснулся, не испугался, и оправдывать стал. Думайте сами, не хочу о Достоевском.
И что же все-таки я хотела сказать?
