Капитан удивлённо поднял глаза.
-- Прутков? Абрамович? Тоже, что ли, историк?
-- Ну да, историк. С вечернего только отделения.
-- Историк, историк... Знаем мы вас, историков. Весь район перекопали, а потом всплывают стволы и боеприпасы у организованных преступных группировок... Что, не поделил что-то со своим Абрамовичем? Кинул он, что ли, тебя?
Сказав это, капитан помрачнел. По всему выходило, что задержанный за мелкое хулиганство, а то, гляди, и вовсе ни в чем не виноватый московский "интеллигентик" оказался втянутый в разборку чёрных копателей. А если его хотели замочить? А если замочили кого-то там ещё? Ну, Расторгуев, влип ты сегодня. Теперь придётся возбуждать уголовное дело, писать в прокуратуру вороха бумаг, ездить к следователю, в суд! Если бы кто знал, как он устал от всего этого! Как хотелось дождаться трёх часов пополудни и отбыть из отделения домой, где его ждут приготовленные заботливой женой ароматные наваристые щи, в холодильнике -- потеет бутылочка хорошей чистой водки, вечером в семь -- баня у кума, ну а завтра в воскресенье -- там можно было бы на охоту или на рыбалку, решая по ходу... Неужели всем этим планам теперь конец?
Подумав об этом, капитан мрачно исподлобья посмотрел на задержанного.
Алексей немедленно оценил перемену в настроении капитана. "Какой же я идиот! Зачем сказал ему, что я -- историк? Ведь видел же на рынке плоды этих раскопок! Конечно, всем этим ремеслом на костях здесь занимаются историки, надо же было это понимать! На вопрос о профессии я должен был отвечать, что я -- авиаинженер. Но авиационные инженеры не обучаются в аспирантурах... Чёрт! Как же гнусно, нехорошо врать! Если врать, то нужно подготовиться, любая неподготовленная неправда сразу же раскрывается! Тоже мне, разведчик, диверсант! Забыл, чему учился?"
Одновременно он поймал себя на мысли, что отчего-то испытывает к капитану в полицейской форме, грустящему о милиции, явное чувство симпатии и доверия. "Ведь передо мной сидит офицер милиции. Её зачем-то переименовали в полицию, но это не должно менять сути дела. Рабоче-крестьянская милиция -- часть НКВД, стало быть, мы с ним служим в одном ведомстве. Несмотря на моё спецзвание, он немного старше меня, но ведь всего-то -- шпала вместо кубарей, а с погонами лишь на одну звезду! Я всегда доверял милиции, и она всегда защищала людей и приходила на помощь. Может быть, этому капитану стоит рассказать всю правду?"
Но тотчас же он вспомнил про режим секретности, из-за которого они со Здравым были вынуждены даже перед бойцами 262-й стрелковой дивизии НКВД представляться офицерами батальона связи... Что же делать? Но ведь война закончилась едва ли не семьдесят лет назад, это факт! И если он, в своей плоти и со своей кровью, каким-то непонятным образом оказался в далёком будущем, то, стало быть, в сорок втором его должны были признать пропавшим без вести. Состоявшееся признание его гибели должно, по всей логике, было означать и снятие режима секретности, по крайней мере, с самого себя. Отлично, тогда он ничего не скажет о своём задании особой важности, а о себе -- сообщит. Тем более -- представителю своего же собственного ведомства! Чего уж тут бояться! Ну а этот капитан передаст, куда следует, и оттуда приедут и во всём разберутся... Найдут в архиве учётные документы, проверят, восстановят... На службе восстановят -- почему бы и нет? А если случившееся с ним и с Петровичем окажется каким-либо медицинским феноменом, например, невиданным по продолжительности летаргическим сном, то страна и наука получат от изучения этого феномена огромнейшую пользу! Поэтому он должен быть откровенен. Не надо ничего бояться. Не надо бояться своих фактических сослуживцев, не надо опасаться этого милицейского капитана!
