Этот унизительный ритуал, состоявший из бесплодных попыток узнать хоть что-нибудь о судьбе моих детей, продолжался еще шесть с половиной лет.
Наверное, если бы я с теми же усилиями и постоянством билась головой об стену, от этого было бы больше пользы. Во-первых, не так болезненно, а во-вторых, за это время у меня наросла бы мозоль. В 2006 году дети рассказали, что до них не дошло ни одного моего письма или подарка.
Однажды в субботу мне позвонила журналистка из воскресной газеты. Ее статья как раз готовилась к печати, и она желала мне сообщить о том, что взяла интервью у моего бывшего мужа в Малайзии.
«Принц сказал, что дети вас ненавидят, – ехидничала она. – И в Малайзии им гораздо лучше, чем с вами, это очевидно».
Эта женщина побывала в Малайзии, где ее приняли по-царски, чтобы дать возможность написать эксклюзивный материал. Правда, она даже не видела детей, не говоря уже о том, чтобы с ними побеседовать. Со мной она тоже не была знакома. Когда я спросила, нет ли у нее телефонного номера детей, она призналась, что он у нее есть, но дать отказалась, ссылаясь на журналистскую этику. Очень удобное прикрытие для нарушения родительских прав.
К концу разговора я уже была в ярости. Разыскать телефон ее главного редактора в выходной было непросто, но если у этой журналистки был телефон моих детей, то есть и телефон их местонахождения, который я имела право знать. В конце концов, по законам Австралии я была законным опекуном и матерью своих детей.
Однако часовой телефонный разговор оказался еще одним деморализующим и бесполезным мероприятием. Я могла «попытаться получить судебный ордер на выдачу номера телефона», иначе газета ни при каких условиях не собиралась предоставлять мне информацию о детях. Ну и что, что Аддин и Шахира несовершеннолетние, а я по-прежнему являюсь их законным представителем, – редакторы должны защищать свою информацию. Я же просто не могла позволить себе затратить необходимые силы для получения ордера через суд. На это ушло бы по меньшей мере около недели, к тому времени статья уже выйдет в печать, а Бахрин опять сменит номер телефона.
Итак, я была матерью, лишенной прав на собственных детей, и какая-то журналистка могла получить к ним доступ легче, чем я.
Я повесила трубку. В груди все сжалось, и я начала задыхаться. Я снова стала кашлять до рвоты, впервые за два года. Мне нужно было выйти из дома, уйти подальше от этого телефона, потому что я знала, что не удержусь и стану с маниакальным упорством снова и снова набирать телефон главного редактора. Мне было больно. Я больше не хотела молить незнакомцев о помощи, и было противно думать, что этим вечером я и моя семья станут темой для разговора между журналисткой и ее редактором. Они будут обсуждать меня за стаканом выпивки или тихим ужином в ресторане.
