– от трусости они опять плетутся сзади. При всем желании я не могу срочно выслать каталоги, ибо это пока еще не в моих силах, я этих магазинов не видел и не знаю, а одному искать некогда. Улиц я много знаю, но их невероятное количество. Сам езжу на автобусах и даже метрополитене.
Придется и избу-читальню делать>12.
Ложусь спать. Целую.
13 апреля 1925 г. Париж
Милая Мулька!
Вчера было – что-то вроде Казино де Пари. Видел знаменитую Мистингет и вагона два голых баб, о чем буду писать особливо. А сегодня был на Чаплине.
Сижу в павильоне, работаю над Гран-Пале. К 24 все должны сделать, а работы уйма. Все комнаты Гран-Пале красятся по моим эскизам.
Не люблю я этих сыров «бри» и «рокфор», а от устриц, которые жрут другие, меня тошнит. Перепробовав все папиросы, остановился на самых простых вроде нашего третьего сорта, это лучше всех. Все французы курят тоже эти… «жон», то есть желтые; стоят 1 франк 70 сантимов, то есть 17 копеек 20 штук, или «блё», то есть синие, 12 копеек. Я привезу попробовать. Сначала и они не нравились, а теперь уже привык – других не курю. Одет я действительно с головы до ног во все новое, кроме часов. Зато в Москве не буду ничего покупать два года.
Милая Маматерь!
Твой сын все бегает по Парижу, удирает от автомобилей. Вчера такое было движение, что у меня к вечеру отупела голова. Недаром во время осады Парижа автомобили спасли Париж. А говорят, что в Лондоне и Нью-Йорке еще в несколько раз больше. Ну, ты не бойся, я ведь не очень суетливый, хожу спокойно. Жду, когда промежуток между авто освободится сажени на четыре-пять. Кроме того, езжу в метро, а там давить нечем… Русские говорят «на метре», или называют «Филипп дуралей» одну площадь вместо «Филипп де Руль». На метре за 35 сантимов езжай куда хошь, и можешь ездить целый день под землей, пока не вылезешь, – все билет действителен.
Целую всех, ваш собачий сын.
В. Ф. Степанова – А. М. Родченко
12 апреля 1925 г. Москва
Мулька, стараюсь писать тебе повеселее. Много дней еще придется писать тебе письма. Напиши, как ты там ходишь и как обедаешь, на каком же ты языке говоришь.
Я начну тебе писать печальное письмо, изорву, а мать смеется – опять, говорит, худо написала и рвешь.
Ужасно скучно, что не с кем поговорить, хоть бы два слова сказать.
Хочется узнать, какое у тебя настроение, но письма идут так долго. Сначала я соглашалась получать только телеграммы, а теперь уже хочу знать все точности. Пока ты пишешь мне, как и я тебе, в пространство, и, наверно, активные письма мы будем иметь только через месяц.
