Твой вечно любящий и верный Карл.
Пожалуйста, напиши мне поскорее!
17
Предположим, Эрминия могла бы писать ему по-испански или по-французски. Предположим, она бы не подумала о том, что нужно пощадить его душевный покой. Предположим также, что ее письма не досматривались цензурой. Тогда она наверняка написала бы ему, что Вена оказалась для нее горьким разочарованием. И дело было даже не в представшем перед ней затрапезном облике города, не в язвительных и злобных насмешках обитателей Вены или в опасностях и трудностях пятого года войны, а в отношении к ней его сестры Розмари: она смотрела на Эрминию как на соперницу, которая увела у нее родного брата. В то время у Розмари был магазинчик дамских шляпок в самом центре города на Хегельгассе, 5, позади театра-варьете «Ронахер». Выучившись на модистку, она стажировалась в престижных шляпных салонах Мюнхена, Берлина и Парижа. От тех лет, наряду с предприимчивостью и обретенным мастерством, у нее остались хорошее знание французского, склонность к светской жизни и воспоминания о новогодней ночи, проведенной с Луисом Тренкером[10] в гостинице «Четыре времени года». Она была стройна, симпатична и самозабвенно влюблена в себя. Эрминия, напротив, не придавала своей внешности никакого значения. Для нее важнее было образование, доверие к людям и забота о ближнем. Кроме того, на ее долю выпало слишком много страданий, чтобы ей могло прийти в голову обращать особое внимание на свой лишний вес или косметику. Поэтому золовке она казалась неуклюжей и малоэлегантной по сравнению с бывшей возлюбленной Карла из Риги, с которой Розмари еще долго переписывалась. Я не понимаю своего брата, сказала она однажды. Юлиана была гораздо привлекательнее тебя. И потом Карл, да он достоин другой женщины! Может быть, это, а может, какое другое замечание так глубоко задело Эрминию за живое, что она обливалась горючими слезами на глазах у Розы-Марии, которая никогда не видела до этого свою мать плачущей, а потому не знала, как вести себя в подобной ситуации. «Я лишь положила руку ей на лицо. В свои шесть лет я тогда ничего не понимала, тем более когда говорили по-немецки, только чувствовала какое-то давление. Присутствие чего-то чужого». Сама же Розмари, если была уязвлена, реагировала иначе — она наказывала окружающих многочасовым молчанием, «чудовищным молчанием», как, например, Эрминию, когда та предостерегла ее от очередного ухажера, вмиг промотавшего сбережения Розмари за игровым столом.
