Идейные споры в московских домах чем-то напоминали обстановку кишиневского дома Орлова. Московские маршруты Михаила Федоровича были разнообразны. Александр Иванович Тургенев писал П. А. Вяземскому о том, что у него целые дни в шумном споре проводят Чаадаев, Орлов, Свербеев и другие (А. И. Тургенев жил в доме № 11 по Большому Власьевскому пер.). Герцен писал: «В понедельник собирались у Чаадаева, в пятницу у Свербеева, в воскресенье у Елагиной», причем разговаривали «до четырех утра, начавши в девять». Салон Д. Н. Свербеева, который посещал и М. Ф. Орлов, предположительно находился в доме № 6 по Страстному бульвару (дом надстроен), хотя с уверенностью можно сказать, что Свербеев жил здесь в 40-е годы; во второй половине 30-х годов, возможно, его адрес был иным.
Михаил Федорович Орлов был завсегдатаем воскресных сборов у Авдотьи Петровны Елагиной, племянницы и большого друга В. А. Жуковского (ее сыновья от первого брака И. В. и П. В. Киреевские жили там же). О доме Елагиной — Киреевских поэт Н. М. Языков скажет: «...у Красных ворот в республике привольной науке, сердцу и уму...» Сюда в те же годы, что и Орлов, приходили А. С. Пушкин, Е. А. Баратынский, П. А. Вяземский, А. И. Тургенев, П. Я. Чаадаев. Можно предположить, что Орлов встречался в этом салоне с Гоголем.
В последние годы М. Ф. Орлов мог бывать у В. П. Боткина (Петроверигский пер., 4), наверняка бывал у поэта Е. А. Баратынского, сначала в Большом Чернышевском переулке (ул. Станкевича, 6) в доме родителей его жены Энгельгардтов близ старинной церкви Малого Вознесения, сохранившейся с XVI века до наших дней, а затем на Спиридоновке (ул. Алексея Толстого, 14—16, дом не сохранился).
По возвращении в Москву Орлов дружен был с крупнейшим врачом М. Я. Мудровым, жившим на Пресненских прудах, на Прудовой улице (Дружинниковская ул., 11, дом не сохранился), который оказывал помощь А. Г. Муравьевой, последовавшей за мужем-декабристом в Сибирь, посылая ей медикаменты для больницы в Чите. Но общение их было недолгим: в 1831 году Мудрова вызвали в Петербург для борьбы с эпидемией холеры, и там, как начертано на его могильной плите, он пал «от оной жертвой своего усердия».
Так проходили годы. Но за всей вроде бы бурной жизнью Михаила Федоровича стояла тень правительственной опалы и полицейского надзора, с одной стороны, и тень отчужденности, непонимания, а порой и осуждения — с другой: родственников и друзей казненных или гниющих в сибирских рудниках декабристов. Сегодня, с дистанции полутора столетий, мы можем с горечью понять, сколь тяжким было положение Михаила Федоровича, но современники видели это не всегда.
