Никто с ним не заговаривал, пока он шел по нескончаемой ковровой дорожке. Одетые в форму или в гражданское сотрудники, попадавшиеся навстречу, молча отходили в сторону. Даже те, кого он считал близкими знакомыми, даже немногие непосредственные коллеги его, казалось, не замечали. Поляков пытался все это как-то себе объяснить. В свои пятьдесят четыре года он был уже, возможно, староват и создавал нежелательное впечатление об их «конторе», делавшей вид, что она реформируется. Но полковник не пришел к определенному выводу.
В комнате охраны он сменил форменную одежду на гражданскую, которую каждый офицер держал там для различных нужд. Полякову даже не позволили зайти в свой кабинет, он теперь будет заперт и опечатан в ожидании предстоящего «детального расследования».
Поляков направился к лифту в задней части здания. Это была шикарная машина финского производства, сверкающая хромированной сталью, зеркалами, машина, в каких обычным смертным не приходится ездить. Все еще под охраной он спустился в первый этаж. Предъявил постовому красное удостоверение в последний раз, и впервые за двадцать восемь лет постовой оставил книжечку у себя.
Никем не было сказано ни слов благодарности, ни слов прощания. Просто он прошел через две створчатые двери. Поляков побрел на Лубянскую площадь, затянутую густым зимним туманом, он пробирался под одежду и морозил тело. Ледяные брызги кололи лицо, как острые осколки разбитого стекла. Служебная машина теперь не ожидала Полякова, и никто из сотрудников не вышел хотя бы проводить его, чтобы смягчить чувство горькой обиды.
Поляков остался наедине с самим собой, поддержки ждать было неоткуда.
Он чувствовал себя раздавленным. Преданным теми, кому верил.
Ошеломленный всем случившимся, Поляков спустился в сплетение подземных переходов под Лубянской площадью, в неимоверный мир все растущего числа отчаявшихся и обнищавших людей Москвы. Пенсионеры и покалеченные ветераны войн стояли, прислонившись к холодным стенам, выклянчивая рубли и десятки. Бродяги охотились за пустыми бутылками и банками, за всем, что могли сплавить за гроши старьевщикам на Тишинском рынке. И пьяницы, вроде старика с измятым партийным билетом в протянутой руке, надеявшегося на снисходительность, но не получавшего ничего… Поляков поднялся из перехода наверх, миновал новые полчища попрошаек, сидящих на корточках в начале проспекта Маркса, и группы дельцов черного рынка, заполнивших тротуары вокруг магазина «Детский мир».
