— Я могу! — страстно крикнула старуха.
— А как же я клизму сам ставлю вам? Ногти вам на ногах обстригаю? Купаю вас? Как санитар. Разве жены такие?
— Наглые санитары! — закричала старуха. — Они специально тебя заставляют, чтобы позорить меня. Чтобы ты видел больную старуху.
— Так вы и есть больная старуха! Мне ли не знать! — изумился он.
— Я не больная старуха, — устало сказала старуха. — Я невеста твоя Анна Ивановна Буранкина.
«А, собственно, что я так горячусь-то? — подумал он. — Какое мне дело? Ведь меня давно убили».
Увидев, что он колеблется, старуха подбежала и взяла его за руку:
— Пойдем-ка.
Он послушно пошел за нею, сел на больничную койку. Она села рядышком. Не выпуская руки его, тревожно заглядывая в глаза ему, она призналась ему нерешительно:
— Я уж не знаю, будешь ругаться, нет ли?
— Ну? — спросил он, думая, сможет ли еще чему удивиться.
— Листовки мои облетели весь Божий мир. Обидишься, нет ли?
— Что в листовках? — спросил он.
— Я написала рабочим, — просто призналась Буранкина. — Что ты мой жених, Алексей.
— Зачем это рабочим? — удивился он искренне.
— Рабочие — самые добрые люди, — убежденно призналась Буранкина, качая свою сухую ладошку в его большой руке. — Они навеки измучены. У них никогда не сбудется. Поэтому чужая беда им, как по сердцу бритвой.
— Мятеж затеваете? — смутно он догадался.
— Вновь восстание, — востроносенько глянула, повертела головенкой, будто в комнатке и будет восстание. — Уже содрогаются недра.
Смутно вспомнилось — было, содрогалась земля под ногами, а погубленная на страшной высоте оползала по стеклу вниз, но так, как будто всплывала утопленница.
— Я прилягу? — нерешительно он попросил.
Попридерживая его под затылок, словно раненого, уложила его. Узкая койка его приняла, казенные простыни, запах терпения.
Буранкина же стала метаться по комнате. «Сама боится, — догадался он. — Ведь это ж такие силы сдвинула. Хорошо, что я уже умер».
Дверь отворилась, кто-то вошел в прозрачном забрале. В руке вошедший держал металлический жезл, позже оказавшийся стеблем с ноющим синим цветком на конце. Глубоко гудели шаги вошедшего, будто под полом был не больничный подвал, а бескрайняя бездна, и в ней отзывались шаги тяжелоступа. Алеша, зажмурясь, лежал, претерпевая и этих чудовищ. «Пройдет, все пройдет, минуют и эти, а я побегу-полечу…» — мелькнуло.
Глухой, будто бы из глубин, голос вошедшего загудел:
— Он ли?
— Он, — отозвался чистый женский голос.
Алеша открыл глаза — прямо над ним белел потолок. Он сел на кровати.
