— Поберегись! — раздалось у меня над самым ухом. Вздымая снежную пыль, по обочине дороги галопом скакала пегая кобылка, запряженная в сани. В санях стоял рослый курносый старшина, вертел над головой вожжами, свистел, орал и ухал. Под его широко расставленными ногами, как под воротами, сидел мальчик… Сани с визгом пронеслись мимо меня, как вдруг старшина круто осадил лошадь и обернул ко мне красное и веселое свое лицо.
— Подвезти, товарищ майор? — спросил он, как заправский лихач.
Я сел в сани, кобылка с места взяла галопом, и мы поскакали мимо растянувшейся на километры мертвой немецкой техники. Над лошадиной спиной клубился пар. Ноги старшины в грубых кирзовых сапогах возвышались, как тумбы. Дорога убегала из-под саней, и снежок вился за нами следом.
На ухабе сани подбрасывает, и мальчик, чтобы не вылететь, цепляется за ногу старшины. Потом он усаживается поудобнее и глядит на дорогу. Сани проносятся мимо горки овса.
— Овес! — кричит мальчик, задрав голову.
— Мало! — пренебрежительно отвечает старшина и нахлестывает кобылку вожжами. Он, видать, хозяйственный парень, и собирается пополнить свои запасы трофейным овсом. Для этого и лежат в санях порожние мешки.
Я разглядываю мальчика, а мальчик разглядывает меня.
Ему лет одиннадцать или двенадцать. На ногах у него стоптанные, потерявшие форму валенки, на плечах зипунишко, на голове войлочная шапка, напоминающая опрокинутый горшок из-под сметаны. На лоб свисают желтые, давно не стриженные волосы. Варежек у него нет, руки посинели, как гусиные лапки, и он усердно дует на них и засовывает в рукава зипуна.
— Ты здешний, осьминский? — спрашиваю я мальчика.
— Нет, я ленинградский…
И мальчик рассказывает мне свою историю.
— …Жили мы под Гатчиной на даче. Папа только по воскресеньям приезжал, он работал на заводе Марти сменным инженером. А мама с нами жила, со мной и с Борькой. Борька — братишка. Ему тогда сколько же?.. тогда ему всего шесть лет было…
А тут — немцы. Маму убило бомбой. Мы с Борькой как залезли в подвал, так и не вылезали, наверно, суток трое. Всё боялись. Я тогда тоже еще маленький был…
А потом вылезли. Немцы нас взяли и отправили в Гатчину, в лагерь. Там уж много было ребят, вроде нас с Борькой. А потом Борьку и всех маленьких увезли куда-то, а нас — постарше — оставили.
Кормили нас репой. Мы начали пухнуть. А тут холода, шуб у нас нет, мы ведь дачники. И ботинки у всех износились. Тут многие ребята заболели и умерли.
