Но Попов был неумолим:
— Ничего, умнется.
Когда я в первый раз взгромоздился на свою «перину», то действительно едва не скатился. Круглая и толстая, как колбаса, «перина» на первых порах для лежания оказалась совсем не удобной, и я сказал под общий смех:
— Ничего, комфортабельно!
Попов покосился на меня с подозрением:
— А ты не ругайся понапрасну; говорю, умнется — спасибо скажешь.
Матрасы и в самом деле быстро умялись, и мы не уставали благодарить Попова за его предусмотрительность, оказавшуюся как нельзя более кстати.
Нам‑то жилось («комфортабельно», но больно было смотреть, как тощал и хирел наш Мухомор на мёрзлой осоке. Она стала его единственным пропитанием. К своему коню — преданной и безропотной животине — мы относились с уважением и очень тревожились за его судьбу.
Первым не выдержал Попов.
— Жалко скотину, пропадёт. Из‑за нашей же глупости пропадёт, —вздыхал он, ворочаясь на своей постели.
Стали мы замечать, что самый пышный матрас в нашей хате, обладателем которого был, конечно же, Попов, начал катастрофически худеть. И однажды утром мы обнаружили, что Попов кряхтел и ворочался уже вовсе не на матрасе, а на полушубке.
— Куда же ты сенник свой подевал? — спросил я, догадываясь о случившемся.
— Куда надо, туда и подевал. Ты лежи себе, помалкивай.
Попов не отличался многословием, изъяснялся он туманно и неопределённо. Но на этот раз понять его было совсем не трудно: он скормил сено Мухомору.
В тот же день мы всей партией вытрясли свои матрасы в конюшне. Было нас человек двадцать, и получился довольно внушительный стожок несколько помятого, правда, но всё же сена.
Мухомор до тепла продержался, а мы с «комфортом» проворочались остаток зимы на полушубках.
Грибов и ягод на Колыме — вообразить невозможно.
Мне довелось продираться с вьючной лошадью по некрутому склону безымянной сопки. И в одном месте мы не по траве шли, не по ягелю, а по грибам. Под копытами лошади и под моими сапогами хрустели тугие, ядрёные белые грибы. Они могли бы украсить стол самого избалованного гурмана. И жалко было давить их, и обойти невозможно.
А ягода! В иных местах красные гроздья брусники разбросаны по ягелю с такой щедростью, что не понять, кто тут хозяин: брусника теснит ягель или ягель бедным родственником напрашивается в соседи к бруснике. Скажу только, что вместе они создавали причудливо–яркое панно из серебристо–серых, глянцевито–зелёных и багряно–холодных пятен.
А к июлю начиналась голубица — у нас её так называли, не голубикой. Целые долины чёрной нежной ягоды с дымно–сизым налётом.
