На пути выросла фигура милиционера.
Холодильники кончались. В торце их находилась спасительная дверь.
Дверь-то, она для чего?
Он свернул к ней, рывком откатил в сторону и вместе с клубами пара ввалился внутрь. Пугая опешивших женщин, он пробежал цех насквозь и снова вырвался в темноту.
Трель милицейского свистка слышалась где-то в стороне.
Загнанное сердце билось в ребра, просило пощады. Хрип вылетал из простуженных легких. Раскрытым ртом он хватал с лица холодные струйки, не утолявшие жажды. Тошнота и боль сгибали тело. Иногда он падал, обдирая в кровь лицо и руки. Его шатало из стороны в сторону, но он все бежал, нелепо прижав к груди руки, и, поднимая пудовые сапоги, ставил их почти в тот же след.
И как ноги, месившие на месте грязь, так же бестолково и тупо в голове его ворочалась одна мысль: «За что они меня? За что?»
Впереди обозначились знакомые очертания свалки. Подняв какую-то палку и опираясь на нее, он с трудом добрался до своего пристанища.
Сторожок, прикрывавший входной лаз, был сдвинут в сторону. Отдышавшись, обошел шлюпку кругом. Только один человек в порту знал точное место убежища. Сейчас его быть не могло. Впрочем… Если и засада, пути назад ему не было: ни сил, ни возможности начинать новый круг изнуряющей гонки у него уже не оставалось.
Откинув край полога, он просунул голову внутрь, словно сам подставляя ее под удар. В нос шибануло запахом псины.
— Ну и хорошо, — сказал Веня, обрадовавшись неожиданному гостю.
Причальный пес Кухтыль ткнулся ему в лицо влажной мордой и коротко взлаял.
— Тише, тише, — успокоил его Веня. — Сейчас, погоди, свет зажжем, создадим уют.
Ощупью он дотянулся до полочки, где в целлофане лежали спички, и запалил свечу.
Газеты за пазухой лежали плотной, тяжеленькой пачкой. Он отделил наружный, подмоченный слой, свернул длинными жгутами сухие листы и поджег их в камельке.
Как он до этого додумался, сейчас уже не упомнишь, но только никто бы не поверил, что двумя газетами можно подтопить помещение до жилой температуры, а свечки, если надеть на нее свинцовое кольцо, хватит на сутки горения.
Дым поднимался вверх и плотным слоем скапливался у подволока. Первое дело от всякой простуды — хорошо поплакать. И Веня не торопился давать дыму выход. Только когда заскулил, заворочался сонный Кухтыль, Веня вынул деревянную пробку из узкой, словно водопроводной, трубы, и дым перестал оседать, медленными плавными волнами колыхался в равновесии, словно в перевернутом море.
