Амели лукаво поглядывала на собеседника, потом, усмехаясь, сняла его руку со своей талии и спросила:
— А как мне увековечить это чудо света?
— Не знаю. — Дюруа насупился.
— Я думаю, способ найдется, — в разговор вступил Мишло. — Надо только захотеть.
Кавалье и Сен-Клер были в восторге. Особенно Сен-Клер. Он, привыкший к подобным сценам, разговорам и известной свободе нравов на парижский манер, был просто счастлив и здесь не отрываться от излюбленного времяпрепровождения и образа мыслей и действий. Он предполагал, что красотка Амели не единственная, так сказать, дама среди этой богемы, и развлечение ему найдется.
— А кстати, Мишло, ты знаешь, кого я тут встретил? — спросил Дюруа.
— Кого?
— Марию. Ты еще ее помнишь?
Мишло замер:
— Такое забыть нельзя, ты же знаешь.
— О чем это вы? — вмешался Кавалье.
— Об одной женщине, с которой мы были знакомы в Париже, — ответил Дюруа.
— Она из тех, которых нельзя забыть, — несколько позёрски прибавил Мишло. — Хотя я готов поклясться, что она никогда не была среди тех.
— Среди каких тех? — спросил Сен-Жюст.
— Из кокоток, певичек и прочих дам подобного рода.
— Ну-ну, не очень-то. И среди них есть очень порядочные женщины! По-своему, конечно, порядочные, — сказала Амели.
Сен-Клер усмехнулся на эти слова. Амели заметила это:
— Вы не правы, Сен-Клер, что смеетесь над моими словами.
Сен-Клер взглянул на Амели и подумал, что она напоминает ему женщин с полотен Эдуарда Мане. У нее были светлые волосы, довольно пышные, но без излишества в прическе, и почти простодушное выражение лица. На ней было платье с темно-синим бархатным жакетом и белый кружевной воротник, а также бархотка, завязанная бантом на шее, — они красиво оттеняли цвет ее кожи. Рука Дюруа касалась то ее талии, то плеча, но Амели будто ничего не замечала. Сен-Клер еще раз усмехнулся и ответил:
— Простите меня, я и не думал смеяться, — но по его лицу было видно, что он лжет.
— А чем же она так ото всех отличалась, — сказал Кавалье, — эта Мария?
— Если вы ее увидите, то поймете, — ответил Дюруа.
— В ней есть натура, чистота, — стал объяснять Мишло. — Это и в лице ее заметно и во всей повадке. Знаете, у меня есть теория о том, что взгляд, черты лица… морщины, наконец, это все следы жизни. И не только печалей и радостей, но и той чистоты или, напротив, грязи, что есть в наших душах. Так вот, ее душа — она как прозрачный родник. В ее жизни многое было и ее пытались замарать грязью, как и всех нас. — Мишло помрачнел. — Но вот мы испачкались, а она — нет. Все наносное ушло, и осталась она такой, какой и пришла в этот мир.
