Одетт продолжила игру. Взяла его за руки, закрыла глаза. Он тоже закрыл глаза, доверившись ей. Она выпустила его руки, обняла постановщика за плечи. Он обнял ее. Она вела, он слушался. Одетт открыла глаза, он тоже открыл в тот же миг, хотя не мог ее видеть. Что это? Интуиция, телепатия, гиперчувствительность? Неизвестно, но именно так актеры играют вместе, подчиняясь отнюдь не зрению, не логике, не здравому смыслу.
Постановщик крепче обнял Одетт. И она сжала его в объятиях. Он склонил голову влево, она склонила голову вправо. Они двигались в едином ритме, зеркально отображая движения друг друга, подчиняясь правилам неведомой игры и своему безмолвному соглашению. Он шаркнул правой ногой, она шаркнула левой. Статичный танец. Теперь уже неясно было, кто ведет: он, она – неважно, никто никому не диктует, никто ничего не решает, они едины, это и есть театр – совместное самоценное самоуглубленное действо. Они стали звеньями единой электрической цепи. Можно было бы сказать, что у них возникла общая вибрация, если бы это слово хоть что-нибудь значило. Ничего, черт с ним, пусть будет вибрация, даже энергетическое поле, хотя постановщик терпеть не мог расплывчатых определений.
Таинственная сила наполнила их и не отпускала. В Театре, если на вас снизошло вдохновение, удерживайте его, питайте, словно огонь углем. Таинственная сила наполнила их, и все вокруг тоже ее ощутили. Священный трепет охватил звукорежиссера, осветителей, ассистенток, помрежа, администратора, завсегдатаев Театра, живущих по соседству, которые не пропускали ни одной репетиции.
Конечно, если посмотреть на них объективно, как говорится, «со стороны», смеху не оберешься: на огромной пустынной сцене две крошечные фигурки играли в зеркало. Однако актеры и зрители упрямо внушали себе, что произошло нечто очень важное, необыкновенное. И, как ни странно, самовнушение действовало, иллюзия становилась правдой. Правдой, реальностью, а почему – неведомо.
– Из них песок сыпется, а они туда же, в шарады играть, – проворчал ипохондрик-администратор, но про фляжку с текилой забыл.
Добрый знак.
Даже настройка звука в тот день прошла на удивление весело. Одетт пошутила:
– Ты же знаешь, я псих, у меня слуховые галлюцинации.
– Ну да. То гул-реверберация, то тембр не тот, то комбик глючит, – подхватил звукорежиссер.
– Давай, не лажай, звукооператор! – поддразнила его Одетт.
Тот притворился обиженным – можно себе позволить в приятной дружеской компании. Стал настаивать, что звукорежиссер – это мастер, художник, а оператор – так, технический персонал. Одетт возразила, что в таком случае профсоюз его не поддержит, а элита не примет. Цеховая перепалка вздорной пары развеселила остальных, все набросились на новоявленного звукомастера, он запальчиво огрызался, шутки-колкости посыпались со всех сторон, хохот не смолкал, Одетт заиграла песенку с берегов Марны, гений звука, враг технарей, ловко орудовал за микшерным пультом, и вдруг из-под пальцев звезды полилась настоящая музыка. Не заезженный мотивчик – россыпь драгоценностей, живая радость.
