— Вот-вот, — Лукич отодвинул недопитый чай. — Вернешься в свое Рогачево, придешь с упреками к дяде Устину, а он как зарычит на тебя: молчать! Да еще и за кнут возьмется.
— Он больше вожжами, — снова глотнула воздух. — Так я ведь не дура. Я одна не пойду… Я с народом к нему пойду… при народе его осрамлю.
— С каким народом? Сама говоришь, что половина села в долгу у Устина, а остальные его боятся. Так кто же пойдет с тобой? И дело это не только твое, пойми это, Ксюша. Сысой человека купил. Как рабыню купил. Это я оставить никак не могу. Для блага нашего общества надо примерно наказать и Устина и сукина сына Сысоя. Я вступлюсь за тебя. Наша партия вступится за тебя. Сысоя с Устином суд осудит при народе и ты сможешь вернуться в свое Рогачево с гордо поднятой головой. Но ты обещай жить пока у нас и ничего без моего разрешения не предпринимать.
Сквозь раскрытое настежь окно донесся звон бубенцов. Покоем повеял на Бориса Лукича перезвон, словно последние краски догоравшей зари и прохлада вечерней степи, запах полыни долетают сюда, мелодично звеня. И мычание идущего стада навевает покой.
— Погано устроен мир, а все-таки жить хорошо, — вздохнув полной грудью, откинулся к спинке стула Борис Лукич.
Вороные лошади усталой рысцой пронесли экипаж Ваницкого мимо окон. За клубами пыли Борис Лукич не разглядел пассажиров. Узнал экипаж Ваницкого и не заметил ни его самого, ни сидевшей рядом Евгений Грюн. А она сегодня нужна больше всех: с рыбаками решится все завтра, а вот делу Ксюши надо придать общественное значение, всесибирское. А может, и всероссийское. Совет Грюн был бы очень нужен. Но что ж поделать. Экипаж заехал в ворота конторы Ваницкого.
За много недель Ксюша впервые сегодня ложилась, чисто вымывшись, не на голые доски топчана, не на сырую землю, и впервые в жизни — на мягкий матрац, на холщовую простыню и укрылась ласковым байковым одеялом. Мерещились крупные капли алой росы — вестники счастья.
3.
…Свобода! Казалось бы, ты едина. Все должны чувствовать тебя одинаково, понимать одинаково.
— Свобода! Слава те, боже, — воспрянул духом маломощный крестьянин — землю получил. По морде бить не станут. Долой недоимки! Леса теперь общие.
— Свобода пришла, — потирая руки, шептал Сила Силыч, — у меня семян брал? Брал! Рассчитаться нечем? А корова на што? Слава те, господи, за свободу.
— Свобода?! — говорили заводские рабочие. — Так давай восьмичасовой рабочий день! Справедливую оплату труда. Конец войне, зуботычинам мастеров и власти министров-капиталистов.
