И теперь Пыхач старался веселой болтовней разогнать тучи с хмурого чела своего патрона, но безуспешно.
— Экий язык у тебя, Спиридоныч! — проворчал Илья Юрьевич. — Звонит, звонит без устали, что твой колокол церковный.
— А что же, батя, — отозвался Пыхач, — трезвон — дело богоугодное. И нынче вот, покудова ты вчерашнюю дурь свою просыпал, я побывал уже на Иване Великом, по душе назвонился со звонарем…
— Ты про какую такую вчерашнюю дурь поминаешь? — с неудовольствием прервал его боярин.
— Да про то, как ты опростоволосился с Милославским.
— А Кондратыч тебе уже наплакался на меня? Да как он, подлый раб и смерд, посмел…
— Поросенок только на блюде не хрюкает. Да что с него, старой крысы, взыскивать! Ведь он же тебя сызмальства еще птичьей потехе обучил, тобой же в старшие сокольники поставлен, а ты вчерась на царской охоте в Коломенском и его-то, и себя самого твоим лучшим кречетом перед всем миром ославил.
— Чем ославил? — вскинулся Илья Юрьевич. — Салтан мой показал себя прытче всех прочих ловчих птиц. И государь, и все бояре на него просто залюбовались, когда он взмыл этак под самые небеса да камнем вдруг как ринется с вышины на молодого гуся, вместе так и упали к нашим ногам.
— И Милославский спросил тебя тут, какая цена твоему кречету?
— Ну да, спросил.
— А ты что же ему в ответ?
— Что такой птице цены нету.
— Эку штуку отмочил! Ах ты, малолетний!
— Что? Что?
— Знамо, мальчонка, да несмышленый. Не поскорби на меня, Илья Юрьич, за правдивое слово. Не любо тебе, когда против шерсти глажу? Нешто муж истинно рассудливый, а тем паче думный боярин, может так ответствовать тестю государеву? Ведь Милославский в вашей боярской думе, да и во всех иных делах на Москве, один, почитай, верховодит.
— Не один, а вкупе с другим моим недругом, Морозовым. Оба забрали власть непомерную.
— Час от часу не легче: Морозов — дядька царский. Брыкливость с ними, батя, надо побоку. Не тот борец, что поборол, а тот, что вывернулся.
— Так что же, по-твоему, мне должно было сейчас так и уступить Салтана за сходную цену?
— Боже тебя упаси! Не продать, а в дар принести с земным поклоном да с присядкой: «Прими, мол, милостивец, за честь себе поставлю».
— Ну, уж нет, извини! Иное дело, кабы самому государю поднести…
— И распрекрасное бы дело! Экий ведь ты недогадливый! Русский человек всегда задним умом крепок. А теперь того и жди на себя всяких потворов и наветов.
— И пускай! Боюсь я их, что ли? Еще вечор за ужином, как отбыл государь, я им обоим, Милославскому и Морозову, правду-матку в лицо так и резал…
