Тайныя волненія извели меня; я изнервничалась, исхудала, поблѣднѣла, меня одолѣвала постоянная слабость, я дрогла и коченѣла, кутаясь днемъ въ пледы и въ нѣсколько одѣялъ по ночамъ, Какъ-то разъ я завернула къ Корецкой и, между разговоромъ, упомянула о своемъ недомоганіи. Она разспрашивала меня чуть не цѣлый, часъ, подробно, мелочно, и потомъ долго молчала; наконецъ, глядя на меня въ упоръ своими огромными черными глазами — этимъ честнымъ зеркаломъ ея прекрасной, прямой души, — сказала:
— Раинцева, если вы дура, то сейчасъ вы смертельно обидитесь на меня и уйдете, разссорившись со мною. Если же вы не дура, то отвѣтите мнѣ откровенно на вопросъ, который я обязана сдѣлать вамъ, какъ медикъ, и который, въ моемъ словѣ вы, конечно, не сомнѣваетесь, — умретъ между нами. Вотъ. Вы… вы позволите мнѣ предполагать, что вы въ такомъ положеніи?
Я ахнула и осѣла въ креслѣ. Только этого не доставало!
Отвѣта не понадобилось: его сказало мое лицо. Потомъ началась истерика.
Я выплакалась у Корецкой. Она ни о чемъ меня не разспрашивала. Успокоила, что это еще только въ самомъ началѣ, и обѣщала, когда придетъ время, устроить все въ секретѣ.
— Но я, замужъ выхожу! — простонала я.
— За него?
Я опустила голову, колеблясь, лгать или нѣтъ. Корецкая приняла мое молчаніе за утвердительный отвѣть.
— Въ такомъ случаѣ, чего же вы струсили? Все будетъ по закону.
Я ушла отъ нея съ нравственнымъ страхомъ передъ Кроссовымъ, — возможность отвѣтственности предъ этимъ мальчикомъ впервые представилась моимъ глазамъ, — и съ физическимъ страхомъ предъ будущими страданіями, предъ трудностью скрывать свое положеніе. Куда ни обернись, стыдъ и позоръ, позоръ и стыдъ. Я ненавидѣла себя, Петрова, Кроссова, Корецкую, всѣхъ! всѣхъ! всѣхъ! Всѣ меня пугали, всѣ дѣлали мнѣ больно, всѣ были мои злодѣи.
Я пришла домой. Когда я поднималась по лѣстницѣ, изъ коморки боковушки, сквозь притворенную дверь, украдкой взглянула на меня женщина. Это была жена Петрова. Я видала ее много разъ раньше, но старалась не смотрѣть на нее: у меня къ ней было ревнивое отвращеніе, я брезговала ею. Теперь я ее разглядѣла: дебелая красавица-баба — не то мѣщанка, не то мелкая купчиха, съ румянымъ кормиличьимъ лицомъ и толстымъ тѣломъ. Ея огромная фигура и неуклюжій станъ смутили меня. Я съ отвращеніемъ подумала, что, можетъ-быть, съ нею то же, что и со мною, и мнѣ стало гадко, тошно, гнусно, и… и я не помню, какъ вбѣжала въ свою комнату и заперлась въ ней.
