— Сколько вам было… сколько вам лет?
— Семнадцать.
— Семнадцать в семнадцатом, — пробормотал Брюс.
Слушать их было тошно. Эрих ухмыльнулся и подмигнул мне, словно говоря: «Ну разве не славно, Liebchen? Брюсу есть теперь с кем развлекаться в промежутках между походами!»
Глядя на Лили — густая челка, жемчужное ожерелье, облегающее фигурку платьице до колен — и на Брюса в его шикарном гусарском мундире, я поняла вдруг, что вижу начало того, о чем давно успела позабыть. Мой Дэйв пропал ни за грош, сражаясь против Франко. Почему я не пыталась воскресить его? Потому, что воды с тех пор утекло несчетно; пусть лучше Ветры Перемен не тревожат Дэйва. Но все-таки жаль, что дети на Глубине не рождаются.
— В семнадцатом я не умерла, — говорила Лили, — меня лишь завербовали. Видите, на мне одежда, модная в двадцатые годы. Я намного пережила вас, но давайте не будем об этом, хорошо? О, мистер Марчант, обещайте мне, что вспомните какое-нибудь стихотворение из сочиненных вами в окопах! Неужели они лучше вашего сонета, который кончается такими строчками: «Ночь. Звезды. Ветер шелестит листвой. Спи, бедолага, спи, пока живой»?
Я едва удержалась, чтобы не фыркнуть. Поэты все одним миром мазаны: обожают свои стихи, как ничьи другие. Ладно, пускай себе милуются, а я пойду к Эриху. Обойдутся без меня.
В Аду мое место. Туда лежит дорога духовников и рыцарей, убитых на турнирах или на войне. Туда пойду и я вместе с храбрыми воинами и любезными кавалерами, вместе с прекрасными дамами, у которых не счесть любовников. Там золото и серебро, горностаи и соболя. Там встречу я менестрелей и великих правителей.
«Окассен и Николетт», средневековый рыцарский роман
Бо в очередной раз обносил всех напитками, и я взяла у него с подноса очередной бокал. Серый туман Пучины потихоньку обрел оттенок утренней дымки над рекой; мне чудилось даже, что в нем искрятся мириады крошечных бриллиантов. Док восседал у стойки бара с чашкой чая в руке — видно, готовился запить пропущенный стаканчик. Сид, посмеиваясь в бороду, переговаривался с Эрихом. Словом, вечеринка была в разгаре, но чего-то ей недоставало.
Красный огонек на панели Большого Компенсатора светился, точно лампа в окне родного дома; кнопки, шкалы, ручки — и одинокая рукоять инвертора, к которой никто из нас не смел прикасаться.
Шторки над кушеткой Мод раздвинулись, и мы увидели наших голубков. Оглядев себя с таким видом, словно он не верил собственным глазам, римлянин произнес:
