– Я давно собирался увидать вас, Настасьюшка, – говорит Марк в напряжении. – И приехал бы, считай себя достойным встречи.
– Чем же один человек может быть перед другим недостойным, Марк Иваныч?
– Мой отец украл у вашей матери…
– Ах, Марк Иваныч! Откуда у вас эта муть? Чем ваш отец мог обездолить мою маму? Вы не думайте плохо о мамином счастье, Марк Иваныч. Да и о моем тоже. Мама моя вышла за другого, за бухгалтера, жили они хорошо, и бухгалтер был очень доволен, что вот она – с профессором разошлась, а с ним живет. И меня он любил. У ней от него двое сыновей было, они сейчас в Ногинске; один учится, другой на фабрике, где я работала. На фабрике мне было хорошо, Марк Иваныч. Интересно. Траву ведь ткешь! Ткешь себе, и чудится, что целое поле превращаешь в кружева, в коленкор или в бумазею. Жалованье получишь, конфет купишь или варенья… нет, я своей жизнью была довольна, Марк Иваныч. Я семилетку, слава богу, кончила, и теперь меня Дмитрий Ильич на сестру милосердия готовит, сдам экзамен, на фельдшерицу учиться буду…
Марку подумалось, что разговор идет неправильно; не о том он мечтал, когда рисовал встречу с ней. И он сказал:
– Не сохранилось ли, Настасьюшка, в вашей памяти… это очень важно для меня!., беседы с матерью, и ваш вывод: в той ссоре наших отцов – кто виноват?
Настасьюшка ответила совершенно безмятежно:
– Да кто их знает, голубчик! Не нам их судить. Все трое покойники. Раз так случилось, что поделаешь?
– Сделать многое можно, – горячо заговорил Марк, – и мы, дети наших отцов… взяв на себя все, что осталось от прошлого…
– О прошлом-то, Марк Иваныч, как раз больше всего и врут: оно ведь не станет опровергать. И я так думаю, что взяли мы от прошлого только хорошее, в первую очередь – жизнь. Вот стоим мы с вами на Бородине, а сколько о нем песен пето…
Еще более поспешно, боясь утерять мысли, Марк сказал:
– Да, да! Но о Бородине после. Дневников, записок у вашей матери не осталось? По запискам раскроем: в чем же дело, почему сломали жизни?
– Какие жизни, Марк Иваныч? Мамаша жила хорошо, отец помер, – вольно ему было два литра после рыбной ловли пить, я… Да вы на меня гляньте: чем же я несчастна?.
Марк напряженно вглядывался в нее. Черты лица ее мелкие, и вообще она вся какая-то мозаичная. Розовые уши ее немножко велики, она понимает это и убирает их под платочек, кокетливо улыбаясь и поправляя шинель, падающую с плеч, тем движением, каким цыганки поправляют шаль. Назвать ее несчастной? Почему же? Тогда чем же Марк способен ей помочь? Но почему же ему хочется говорить о помощи ей?
