голову от нее потерял — ясное дело. Все гомики впадают от Клер в экстаз, причем надолго. Зато мужчины с нормальной ориентацией рано или поздно ее бросают, как это сделал, например, Филипп Пиларди. Я никогда не забуду, как он во всех подробностях изливал передо мной душу, и задолго до их развода.
Она платит. Я глотаю лимонный джин. Приятное тепло растекается по животу. Я пишу: «Дорогая Булочка, шлю тебе тысячу приветов и поцелуев из этого чудесного города».
Но потом, как будто бес дернул меня за язык, я спросила:
— Как ты думаешь, передать ей привет от Норы? Фионе?
Она отпустила официанта, удивительно мало оставив ему на чай. Потом подняла брови:
— Запомни. Мы с тобой ни о чем не договаривались. Я тебе не сообщница.
— Свернула свою «Цайт», поднялась и ушла.
Что с ней вдруг произошло? Она мне угрожала? Какого черта? Я бросилась за ней.
— Эй, Клер, что случилось?
— Может случиться, что в ближайшее время я отбуду.
Отбудет? Вот проклятье. Все было на мази.
— Опять в Нью-Йорк? — спросила я. — Как прошлой зимой? Помнишь, твой ami отбыл в мир иной, и ты не смогла с этим справиться.
— Летом, — ответила она. — Давид умер летом. Двадцать седьмого июля.
— Пусть летом. Ты не справилась, потому что ты не из тех, чьи раны лечит время, сама говорила. И эти наши вечные поездки — обуза тебе, да они не имеют ни малейшего отношения к «культурной программе».
Закрапал дождь. Она отвернулась и зашагала быстрее. Я семенила рядом и несла всякую чушь — потоком, без знаков препинания. Я боялась ее потерять. Она — мой поверенный. Она — единственный человек, способный оправдать мою месть. И единственная, у кого я могу брать деньги.
Нора
Когда же я в последний раз одна гуляла в парке под дождем? Не помню. Ребенком, когда мне было грустно, я всегда бегала от церкви к спортплощадке через лес, а назад возвращалась через Розенгартен. Когда я думала, что Додо и Клер не хотят со мной дружить. Иногда они мне казались ужасно зацикленными друг на дружке, и я чувствовала себя навеки отверженной. И вместо того чтобы набраться духу и поговорить с ними начистоту, я убегала, потому что боялась получить отворот. Собственно, до сегодняшнего дня ничего не изменилось.
И они никогда не бывали у меня дома. Конечно, кроме того случая, когда приехала одна Клер, — и лучше бы не приезжала. Они обе, должно быть, ненавидят Пиннеберг всеми фибрами души и презирают меня за то, что я осталась, так сказать, в родном гнезде. Но ведь жить в Пиннеберге не в пример лучше, чем в Кельне или Мюнхене, иначе зачем бы к нам ехало все больше народу из Гамбурга? Как думает Ахим, они тут жир нагуливают. Ну да, и у нас есть проблемы — и с иностранцами, и с наркотиками, и с бездельной молодежью. Но все-таки это не глобальные катастрофы, когда напряжение зашкаливает. Ни за какие деньги я не стала бы, как Додо, жить в Кельне. Сумасшедшее движение, полный город ряженых идиотов… По словам Ахима, они там до сих пор уверены, что ведут происхождение от каких-то захудалых римских легионеров, у которых, как он говорит, на уме было одно — трахаться.
