— Нет, мама. Мне нужна она.
— А если это невозможно?
— Значит, это несправедливо. Значит, правды нет нигде, и этот мир в основе своей несправедлив, а стало быть, не нужен. Ведь она любит меня, мама.
— Это так. Она очень сильно тебя полюбила.
— И я тоже. Так кому и зачем нужен такой мир, где любящие друг друга обречены на разлуку навечно?
— Это гордыня, сынок. Греховная и безмерная гордыня. Кто мы, чтобы определять, как должен быть устроен мир?
— Я сказал, что думал. Более того, я сказал правду. Если нам не позволят быть вместе, значит, этот мир несправедлив, и никому не нужен.
— И что ты намерен делать?
— А ничего. Можно носить нектар в улей, но не в гнездо шершней. Если её не будет, я прерву этот круг, своей волей.
— Но ты будешь за это наказан. Ты попадёшь в Нижние Миры. Вплоть до небытия.
— Не имеет значения. Если этот мир в основе своей несправедлив, значения не имеет абсолютно ничего.
Словно ветерок пробежал по верхушкам старых деревьев, сочные плоды зашлёпали там и тут. Фигура матери начала отступать, дальше, дальше…
— Будь счастлив, сынок… Постарайся…
* * *
Первей открыл глаза, разом порвав завесу сна, словно вынырнув из глубокого омута, где сдавливало грудь толщей воды. Над ним склонился иконный лик с распахнутыми во всю ширь глазами.
— Не говори ничего, не надо. Скажи только одно — ты снова видел её?
— Кого её?
— Твою мёртвую жену.
Первей смотрел в распахнутые глаза прямо и неподвижно.
— Нет, госпожа. Сейчас я видел во сне свою матушку.
* * *
Солнечные лучи били в высокие застеклённые окна боярского терема, играли разноцветьем огней в венецианском стекле, весёлыми зайчиками отскакивали от начищенного серебра, маслянисто отсверкивали от золота. Стол ломился от снеди, как на свадьбе. И боярыня была сегодня хороша, как никогда, в ало-золотом расшитом одеянии, подчёркнуто перетянутом в талии пояском, и из длинных широких рукавов, нелепо свисающих по местной моде, по локоть выглядывали обнажённые белые руки, гладкие и нежные, с длинными тонкими пальцами, не натруженными тяжкой работой, прялкой или шитьём — пальцы, созданные для поцелуев, унизанные перстнями. Мановением этих пальцев вдова отослала двух девок, прислуживавших за столом.
— Так что ты мне ответишь, Первей Северинович?
Рыцарь помедлил ровно столько, чтобы набрать в грудь воздуха.
— Не гневайся, госпожа боярыня. Я не могу сделать тебя счастливой, а делать несчастной не хочу. Прости меня, если можешь.
Боярыня смотрела ему в глаза не мигая, затем взгляд её потух, опустились ресницы.
