Она удивилась неожиданной покладистости мужа, подумала спросить, что это он сегодня такой, со всем соглашается, но спохватилась: еще уйдет. Витя пришел хмельной и сказал: получил увольнение в город и решил на часик заглянуть к своей мамочке. Она только что уложила его в постель, чтобы он уснул и не услышал прихода отца. Потом она поднимет его и незаметно от Петра Михайловича проводит на электричку. С этой целью и задержала мужа на крыльце.
— Вот и хорошо, что ты сам понимаешь и соглашаешься.
— Разве сам? Жизнь подсказывает, Любаша. — И он опять вспомнил случай под навесом. Захотелось рассказать об этом жене, но тут же передумал, придерживаясь железного правила: все, что видел в войсках, там и остается, посторонним не дано это знать. Но о сыне не мог утаить.
— Виктор наш уже солдат. Настоящий солдат. Увольнение в город получил. — И признался: — Страшно, Любаша. Выдержит ли? Дом-то рядом. Сядет на электричку и... вот вам грубейшее нарушение. А ему этого делать никак нельзя. Он не просто солдат — сын командующего! Ведь не накажут такого! Скроют, «тузики». — Он подхватил ее под руку, приподнял. — Эх, Любаша, Любаша, еще живет во мне черт. Вот выгоню проклятого и буду гладенький, без сучка и задоринки, как телеграфиый столб! Согласна? Пойдем, пойдем.
Она вывернулась и вновь присела на скамейку.
— Нет.
— Почему? Ведь буду гладенький, как телеграфный столб...
— Не хочу. Оставайся уж таким, какой есть... по крайней мере, для меня... Хочешь, я сейчас для тебя соберу букет цветов?
— В другой раз, Любаша, я очень устал, пойдем. — И повел жену в дом. Раздеваясь в прихожей, он заметил солдатский ремень, фуражку, небрежно положенные на сундучок, в котором хранились старые вещи, увидел и закрыл глаза, чувствуя, как его затрясло. Присел на сундучок, взял ремень. Он пахнул потом и еще чем-то — не то пылью, не то бензином. И фуражка пахла потом.
— Любаша, — не сказал, а выдохнул. — Он там? — показал взглядом на дверь. Поднялся, держа в руках ремень.
— Петя, не смей, — прошептала Любовь Ивановна. — Не тронь!
Он открыл дверь, тихонько, на цыпочках вошел в комнату, застыл возле выключателя. Виктор похрапывал, как бывало и раньше, когда он еще был Внтюней. Любаша тогда говорила: «Поправь подушку, он неудобно лежит». Гросулов вставал, поправлял подушку, и Витюня, чмокая ротиком, утихал.
Рука Гросулова потянулась к выключателю. Вспыхнул свет. Петр Михайлович вздрогнул. Прижался к стене, словно виноватый. Виктор лежал на спине, слегка отбросив голову на край подушки. Будто впервые видя сына, он начал рассматривать его, определил, что Виктор выше его ростом, вроде бы и костистей, только руки с длинными пальцами показались не такими крепкими. Лицо, немного припухшее, с темными Любиными бровями — два жирных мазка углем — было покрыто бисеринками пота и казалось болезненно-бледным.
