Гросулов повернулся к шоферу, хотел было назвать его по имени: ему не терпелось рассказать кому-нибудь о смешном случае с ракетчиками, но он не знал имени водителя, а тот как при назначении назвался ефрейтором Роговым, так и по сей день для Гросулова остался Роговым, без имени и отчества. Сейчас хотелось назвать его только по имени.
«Как-нибудь потом расскажу», — решил Петр Михайлович и не стал беспокоить водителя.
Выйдя из машины, он почему-то медлил закрыть дверцу и молча стоял с минуту, глядя на серебристый диск луны, только что вылупившийся на небе.
— Рогов, — тихо обратился Гросулов к водителю, все еще разглядывая луну и редкие звезды: — Смотри, серпок какой, совсем детеныш. — Он вздохнул и решился: — А звать-то тебя как?
— Меня? — удивился водитель.
— Да.
— Алексеем.
— Отец тоже Алексей?
— Нет, его зовут, товарищ генерал, Иваном.
— Значит. Алексей Иванович... Ну что ж, Алексей Иванович, езжай в гараж.
— Слушаюсь, товарищ генерал.
Машина зарокотала, фыркнула и скрылась в темноте.
Во дворе пахло цветами, отдавало сыростью. Гросулов, прежде чем подняться на крыльцо (раньше он всегда, выйдя из машины, сразу бежал в дом), долго ходил от клумбы к клумбе, от грядки к грядке, то наклонялся к влажным лепесткам, то, заложив руки за спину, задумчиво смотрел на цветы, словно пытался определить название.
Вдруг он заметил в пустовавшей комнате сына свет. «Гость, что ли?» — подумал он.
Дверь открыла Любовь Ивановна. Он хотел было, как всегда, пройти в дом и уже там поцеловать жену в щеку, потом задать постоянный вопрос: «Как дела в нашем гарнизоне, порядок?», но Любовь Ивановна остановила его.
— Посидим на крыльце. — Она взяла мужа под руку, посадила рядом с собой. — Посидим немного...
Такое поведение жены было для Гросулова непривычным, неожиданным, он спросил:
— Что случилось, Любаша?
— Просто так, потянуло рядком посидеть с тобой, подышать запахом цветов. — В голосе ее Петр Михайлович уловил неестественность, но не подал виду.
— Вечер действительно хорош, можно и посидеть. Разучился я, Любаша, проводить вот так время...
— Ты и не мог, отец...
— Неужто не мог?
— Не мог.
— Пожалуй, и не мог. А хотелось, ой как хотелось быть нежным, мечтать с тобой при луне. И не мог...
— Не мог, потому что ты сухарь.
— Верно, сухарь, — согласился Гросулов.
— Как порох, взрываешься от малейшей искорки...
— Тоже верно, — опять согласился Гросулов. — От малейшей искорки.
— Ведь так нельзя, Петя...
— Нельзя, Любаша.
