Что самое важное в железнодорожном пейзаже? Его отчужденность, окружающая полоса не-жизни, промежуточность. Пути исполосовали землю шрамами, они прерывают непрерывность, ну да, ржавая трава здесь еще кое-как пробивается, но ничего более.
Железные дороги окружают промышленные зоны, заброшенные территории, их хочется назвать неокультуренными, некультурными, они отчуждены и забыты, освоены и избиты так, что раны кровоточат и не могут зарасти: оздоровление пейзажа есть конец железной дороги.
А потом ты просыпаешься ночью (нужно обязательно проснуться в поезде посреди ночи) на каком-нибудь полустанке. Нужно обязательно проснуться, когда поезд стоит где-нибудь долго-долго, собственно, ты от того и просыпаешься, что он никуда не едет. Возле мощного фонаря, рассеивающего концентрированный белый свет, предельный, столбом-столпом, отчего вдруг покажется, что это — зима, снегопад и скоро Рождество. «И поезд вдоль ночи вагонную осень ведет. И мерно шумит на родном языке океана…»
Зона отчуждения — сама себе схема, сложное пространство, состоящее из многих параллельных и пересекающихся плоскостей. Ее сила в излишней подробности, множественности. Слоеное тесто, наполненное кислородом. Вертикали-горизонтали.
Ряды рельсов делают пространство многоступенчатым, где каждая ступень устроена иначе, со своим наполнением, режимом, агрегатным состоянием. Рельсы и то, что между ними; то, что между соседними железнодорожными путями, то, что на подходе к этому расчерченному полотну, затем хозяйственные постройки, дворы, какой-нибудь поселок, лес, горы, нищее небо над ними, все это наполнено, напоено перспективой что твой Брейгель.
Одноэтажная Россия по колено в грязи. Водонапорная башня посредине привокзальной площади — единственное, что отвлекает от всеобщего уныния. Стоянка всего ничего, но к тамбурам подтягиваются старушки с провизией. Пассажиры как боги величественно сходят на землю — нынче выдался их звездный час, через пару минут международный экспресс унесет всех прочь, а пока можно побаловаться тем, что бог послал.
Бог послал жареную курицу и беляши, пиво и кириешки, малосольные огурцы и водку в бутылках без этикетки… Пока не объявят посадку, пассажиры вальяжно рассматривают дары Мокроуса (женщины) или задумчиво курят в сторонке (мужики в пляжных сланцах). Торговки наводят суету, точно наш фирменный скорый (№ 007) — последний поезд на всем белом свете.
Из репродуктора разносится «скорый, фирменный… на Алма-Ату», и старухи (есть среди них, впрочем, и женщины без возраста, но явно помоложе) мгновенно теряют интерес к богам из купейного. Словно бы в один миг с них спадает проклятье, они становятся спокойнее и тише, в движениях появляются сонность и плавность, кажется, оцепенение им уже не стряхнуть никогда.
