Брат Майкл, мой новый покровитель и специально назначенный исповедник, был потомком нетитулованной дворянской семьи из среды английских католиков. Всю жизнь посвятив странствиям, он успел побывать в самых дальних уголках Земли. Когда я наконец привык к его чересчур ласковому обращению, мы сделались близкими друзьями и союзниками, а притязания монаха-опекуна на исправление моей натуры, соответственно, сошли на нет — причем я так и не знаю, получилось ли это в результате улучшения моего поведения или же, как я подозреваю сегодня, за счет некой договоренности между ними; впрочем, какая мне разница? Всего за одну живительную послеобеденную прогулку по промытым бесконечными дождями меловым дюнам, то и дело прерывавшуюся проявлениями нежности, брат Майкл убедил меня, что моя принадлежность к смешанной расе есть драгоценный дар божий, а отнюдь не пятно позора, которое требуется любым способом вывести. И я с благодарностью принял его точку зрения. Но лучше всего было то, что он обожал мою способность без запинки перескакивать с одного языка на другой — а я уже достаточно освоился с ним, чтобы осмелиться ему это продемонстрировать. Дома, в Африке, на территории миссии, мне дорого обходилась всякая попытка блеснуть своим талантом, однако здесь, под любящим взором брата Майкла, он вдруг обрел чуть ли не божественное значение.
— Есть ли большее блаженство, дражайший мой Сальво, — восклицал мой наставник, тыча в воздух крепким сухоньким кулачком, вылетающим из-под монашеской рясы, — чем возможность быть мостом, незаменимым связующим звеном между душами божьих созданий, жаждущих гармонии и взаимопонимания?
Если брат Майкл чего-то и не знал о моей жизни, я вскоре подробнейшим образом заполнил эти пробелы во время наших вылазок на природу. Я поведал ему о волшебных вечерах у камина в домике для прислуги. Я рассказывал, как в последние годы жизни отца мы с ним порой направлялись в какое-нибудь удаленное селение, и пока он обсуждал текущие дела со старейшинами, я проводил время на речке с местными ребятишками, обмениваясь с ними различными словами и выражениями, занимавшими меня день и ночь. Для кого-то счастье — это грубые, жестокие игры, или дикие животные, или растения, или племенные танцы, а незаконнорожденный Сальво предпочитал живые, мелодичные переливы голоса Африки, во всех его несметных оттенках и вариациях.
И вот однажды, когда я предавался воспоминаниям о приключениях своих детских лет, брат Майкл неожиданно испытал озарение, сходное разве что с тем, какое выпало на долю Савла по пути в Дамаск.
