Никого не было видно, не слышно ни одного звука, кроме струйки воды, журчавшей в трещинах булыжника, да хлопанья занавесок, висящих на пустых окнах, в которых не показалось ни одного лица. Когда он пробирался по улице ближе к площади, заглядывая в открытые двери пустых комнат, сердце его начало колотиться. Была середина утра, когда старикам уже полагалось сплетничать в кафе, когда женщины должны идти за водой к колодцу в центре площади рядом с мечом Гарибальди. Но никто никуда не шел.
Потом ему что-то послышалось, слабое жужжание.
Он завернул за угол с оружием наготове.
Уложенные аккуратными рядами на площади, десять рядов по двенадцать в каждом, были жители деревни, все до одного. Они лежали мертвые на камнях. Лужи крови были под ними, а воздух был черен от туч жужжащих мух.
Стефано затошнило от увиденного. Да еще запах. Никого не осталось похоронить их, и они, должно быть, так и лежали с того времени, как это случилось. Вероятно, дня два. Бойня произошла скорее всего в то же самое утро, когда он покинул деревню.
— Марица! — Крик вырвался у него из горла. Уверенный, что зов его не будет услышан, он все же думал, что, если он позовет ее достаточно громко и много раз, ему, возможно, удастся вернуть ее к жизни. Он стал бегать по площади, глядя на одно за другим жутко распухшие тела. Претти. Старик Рикелли. Мартини, мэр. Тонио. Брат Франко, священник. Маленькая Адела с большими глазами, которая бегала за Стефано, как щенок. Все они были изрешечены пулями. Нацисты, очевидно, поставили их перед автоматами и скосили наповал, больше сотни жизней за несколько минут.
Все время, пока Стефано искал среди тел, он стонал или всхлипывал: «Марица! Mi amore! Моя любовь!»
Сначала он видел только лица других, старых и молодых, невинных и тех, кто сражался рядом с ним ночью, а днем вел обычную жизнь.
Когда Стефано нашел отца Марицы, с зажатым в руке крестом, он встал рядом с ним на колени, помедлил, собираясь с силами, зная, что они ему потребуются в следующий момент.
Когда он поднялся и посмотрел рядом, она лежала там. На ней был красный свитер, который ему очень нравился, потому что в нем ее кожа словно пылала. Теперь она была бледная и холодная. Лицо осталось нетронутым, глаза открыты и смотрели на Стефано, будто моля его о чуде.
Он опустился на колени и поднял ее за плечи, прислонив голову к своей груди. Одной рукой он закрыл глаза, но суровая смерть открыла их опять, и они смотрели на него, умоляющие, любящие, извиняясь, что оставили его.
