И вот сидели они, окружённые крутыми склонами, в черноте, над которой раскинулся яркий звёздный шатёр — угрюмые, молчаливые, не ведающие, что их ждёт дальше.
А над их головами мерцали ярчайшими, истинно бесценными и всем принадлежащими брильянтами звёзды; и время от времени, на фоне этой бесконечности пролетали метеоры.
Невообразима была пропасть между тем, что они могли видеть в небе, и тем удушающем, угарным и кровавым, из чего они недавно вырвались…
Витя Третьякевич медленно, стараясь ни на кого не наступить, подошёл к командиру. Спросил:
— Товарищ Яковенко, это вы?
Вместо ответа чиркнуло колёсико зажигалки, и небольшой огонёк высветил по-прежнему напряжённое лицо Ивана Михайловича. На его лбу запеклась кровь…
И Витя спросил:
— Ну так что, Иван Михайлович, когда мы к Митякинскому лесу повернём?
— Никогда, — ответил Яковенко.
— Да почему же?! — в сердцах воскликнул Витя.
— Потому, что всё пошло не так, как предполагалось изначально. Теперь с нами нет проводника — Рыбалко; и очень вероятно, что мы опять заплутаем и нарвёмся на вражий разъезд. А с нашими нынешними силами подобное столкновение недопустимо.
— Но…
— Мы отходим обратно в Паньковский лес.
— Иван Михайлович…
— Виктор, прекрати. Неужели ты не знаешь основ воинской дисциплины?
— Знаю, но…
— Никаких «но». Исполняй приказ своего командира.
Затем Яковенко приподнялся, и сказал отчётливо:
— Отряд — подъём. Продолжаем отступление.
Итак, партизаны возвратились туда, откуда выступили — в Паньковский лес.
Пришли на ту самую, недавно оставленную базу — к этим маленьким, укрывшимся среди высоченных, грозных сосен шалашикам; вернулись подавленные, уставшие.
А фашисты продолжали обстреливать лес. Вновь и вновь рвались снаряды, вновь и вновь содрогалась земля…
Вскоре к задумавшемуся Вите Третьякевичу подошла Надя Фесенко, и сказала, весело:
— Ну, что ты пригорюнился? За брата своего волнуешься? А ты подумай: может ему сейчас даже лучше чем нам. Он ведь с Рыбалко пошёл, а Рыбалко — очень хороший проводник.
Тогда Витя, сделав над собой некоторое усилие, улыбнулся и, обернувшись к Наде, сказал:
— Ничего… я за Михаила не волнуюсь… Точнее… уж если честно… то волнуюсь. Очень волнуюсь. И за него… и за всех людей…
Витя вздохнул, и добавил:
— Ну, ничего…
Тут Надя достала из своей кожаного портфеля несколько листков бумаги, и вместе с Витей начала составлять текст очередной листовки.
За этим занятием происходил их разговор. Надя говорила:
