Спускался вечер, фасады кинотеатров, грубо пересеченные фиолетовыми лучами, принялись толковать ему об Африке и тиграх и заявили горящими буквами, что любовь — всему госпожа. Симон поспешил домой.
Эти последние дни свободы немного походили на последнюю прогулку приговоренного к смерти. Все в мире принимало вид необычайной важности, и Симону казалось, что малейшие его поступки привлекают внимание. Он провел спокойную ночь и позабыл о своих неприятностях. Он чувствовал, что превращается в какого-то героя. У героя нет слабостей.
У солнца их тоже не было. Следующий день до самого полудня проходил на фоне голубого великолепия, которое делало заметными самые неказистые тротуары перед зелеными и красными барами с настоящими деревьями в кадках; и хотя небо к вечеру затянуло, солнце под этим предлогом расписало его красными красками. Но над грязными крышами и покрытыми пятнами стенами, которые Симон разглядывал из своей комнаты, эти краски наводили на мысль о язвах, и он закрыл окно перед больным небом, выставлявшим ему напоказ лишь кровоточащие раны.
Затем настала ночь. Плохая ночь. Снова, сев на кровати, Симон принялся вопрошать каждый из окружавших его разрозненных предметов в надежде, что они окажутся виновниками маленького коварного шума, мешавшего ему быть героем. Но напрасно он вставал и ходил, чтобы разрушить чары: шум преследовал его и перемещался вместе с ним. И еще одна ночь прошла, как эта, а потом еще одна. Отныне все ночи были заполнены этими влажными шумами, этим шелестом слез, падающих на мягкую землю, этой темной жалобой, которая ни становилась громче, ни прекращалась полностью, смирившись, наверное, с тем, что ее никогда не услышат, но не желая замолчать.
Элен должна была уехать в Мери в следующую субботу. Симон обещал, что будет на вокзале. Он решил пройтись пешком. Перешел через Сену, пошел по бульварам, замедляя шаг перед кафе, с террас которых выплескивались на тротуары маленькие людские волны, бурлящие и разноцветные, растекавшиеся перед ним с ровным и глухим рокотом, похожим на рокот океана. Там, в этих кафе, бился пульс большого города. В одних решали дела, в других болтали, в третьих встречались с женщинами. Некоторые собирали в своих стенах, покрытых зеркалами, на своих кожаных банкетках, разнородную и космополитичную толпу. Симон любил затеряться в этой безликости, зарядиться электричеством, исходящим от праздных толп. С наступлением вечера здесь появлялось вдвое больше соблазнов. Бульвары были охвачены буйным вихрем света. Сияющие огнями витрины будто обрызгивали ими небо, вывески по очереди зажигались и гасли, посылая друг другу с одного тротуара на другой заговорщические знаки. Маленький красный огонек загорался внизу здания, медленно поднимался по его этажам, повисал наверху, затем вдруг стрелой падал вниз. Симон останавливался, чтобы посмотреть, как он поднимается потихоньку, тщательно следуя по очертаниям дома, обвивая углубления, выступы, скользя по краю балконов. Весь бульвар мерцал и перемигивался. Светящиеся тумбы мигали у самой земли, будто предлагая вам какое-то запретное удовольствие. Время от времени проходили троицы, где двое юношей обнимали одну девушку. Симон представлял себя рядом с Элен, видел ее смеющейся за витриной кафе, позволяющей надеть на себя пальто, завязать пояс, коснуться волос. В этих удовольствиях было что-то незавершенное, пьянящее и горькое.
