— Ты их видел, сестер моих?! Сведут их, как же! Раньше я в могилу сойду!..
— Тише! — соколиные зрачки сжались.
— Что?
— Ходят. Смотри сюда, Марьюшка. Другой раз не бросай перо, а возьми… ну хоть иголочку.
Он уверенно сунулся в темный угол, поднял с пола иглу.
— Здесь и здесь острием нажми — видишь крапинки? Ну, приглядись, вот они. А то отдай кому не жалко или брось на улице…
— Нет! Сказала…
Финист приложил палец к губам… и исчез прежде собственной тени, которая, показалось Марьюшке, еще замешкалась на полу.
Не успела дух перевести, в дверь застучали.
— Марья! — окликнул батюшкин голос. — Отвори сей же час!
— Иду!
Отстегивать ожерелье, снимать алый летник на осьмнадцати пуговицах было некогда. Марьюшка побежала к двери.
Батюшка был не один. Тут же стояли старшая с середней и девка Танька, а за батюшкиным плечом маячил Онфим со свечой в левой и дубиной в правой.
— Простите, что помедлила. За работой задремала.
— Глядите, батюшка, на ней платье другое, лучшее! Для кого наряжалась, а?
— Для себя самой, сестрица милая! Кайму подбирала. Батюшка, что они наплели на меня?
Марьюшка сама удивилась, как легко сошла с языка ложь.
…Притворив дверь, Данила обернулся к старшей и средней:
— Дуры.
Отец редко бранился, а при слугах — и вовсе впервой. Дочери молча отдали поклон. Завтра поглядим, чей верх будет…
Кума Пелагея, всем трем сестрам крестная мать, пожаловала еще до обеда. Явилась и сразу начала выспрашивать, что Данила дарил дочкам. Не успел он выговорить про Финистово перышко — кума тяжело осела на скамью, застонала, закрестилась:
— Охти мне! Сором-то какой! — и заголосила певучим басом, будто колокол: — Да ты, кум любезный, али перепил, али недопил, али в самый раз выпил, что родной дочери своими руками этакую мерзость!.. Ой вы, девоньки горькие, покинула вас мать нерадивая на отца бестолкового!..
В сенях хихикали. Старшая со средней, посылая Таньку к крестной и не ждали такой удачи.
Перышко Данила стоптал каблуком — только хрустнуло да блеснуло. Марья вскрикнула, будто ее самое сапогом ударили, и оттого разгорелась в нем лютая ярость. Как Пелагея сказала, что девичьей чести ущерба не было, он поуспокоился, но говорить со лживой ослушницей не стал. Молча вышел из светелки и сам заложил засов.
Постоял, прислушался. За дверью молчали. Гордо и безжалостно, ему в ответ.
— Ты рехнулся. Это отвратительно!
— Дело вкуса.
— Пусть так. А что ты сделаешь, когда она сбежит, да еще беременная от тебя?! Ты берешься просчитать информационные последствия? Дикие слухи, потом генетику?
