Загадочное, прочно укрепившееся безумие оказалось –
неподалёку от нас,
возле нас,
в нас.
Истощённые голодом и непосильным трудом, мы, доходяги, осознавали, что единственным для нас шансом не превратиться в животных, могла бы стать попытка хоть в какой-то мере сохранить в себе оставшиеся крохи терпения и воли. Но для попыток нужны хоть какие-то силы. При общении друг с другом мы обходились языком движения бровей, глаз, носа, и только Цибильски был не прочь выступить с какими-то язвительными репликами или целыми монологами, которые он сам называл спасительными клизмами в пользу тех, кто страдает запором непонимания. Порой, пытаясь объяснить себе, отчего люди так разительно отличаются друг от друга, я приходил к мысли, что, видимо, оттого, что произошли от разных особей обезьян.
Мы продолжали жить этой жизнью, ибо другой у нас не было, и если не так давно нас терзала мысль, почему такое случилось, что прежнюю жизнь у нас отняли, то теперь ответ был каждому ясен – нас достаточно выразительно выдавали торопливо-стыдливые взгляды, которыми мы друг с другом обменивались. "Прозевали, прошляпили, запутались в ногах у Дьявола…" - молчали эти покаянные взгляды.
По ночам на нарах перекатывались вздохи –
тяжёлые,
сдавленные,
обречённые.
Проливалась слеза.
Тоска сгибала плечи.
Страхи как-то забавляли – всё-таки чувства…
Боли как-то бодрили – болит, значит живы…
Сознание своей никчёмности изумляло – до чего дошли…
Люди на нарах думали, что я много знаю и ждали советов.
Остановив взгляд на мне, Георг Колман прокричал –
тоскливо,
протяжно,
надрывно.
- Допустим, что я…
- Попытайся…- напутствовал я.
- А если…
- Тогда повремени…
- А вдруг мне только кажется, что я…
- Собой пренебреги…
- Я всё же надеюсь, что…
- Попытайся…
- Но, как видно…
- Не смотри…Так будет лучше…
Когда-то меня поразила мысль Достоевского: "Никакие гармонии, никакие идеи, никакая любовь или прощение; словом, ничего из того, что от древнейших до новейших времён придумывали мудрецы, не может оправдать бессмыслицу и нелепость в судьбе отдельного человека"*
Тогда –
я отмахивался от этих строк.
Теперь же –
раздумывая над уделом моего поколения, я не раз возвращался к этим строкам, полностью признавая их горькую правду, и, видимо, не случайно мне снились пролетающие надо мной стаи уродливых птиц Гойи.
Генриху Хуперту по ночам снился всемирный потоп, а Элиас Копеловски тихо скулил, глотая слёзы. Я догадывался: "Старается выйти из границ человеческого удела". Однажды, когда голосом, напоминающим плач заброшенного, полуслепого котёнка он попросил, чтобы ему объяснили, в чём наша провинность, Цибильски приспустил штаны и указал на то самое,
