Майор улыбнулся и, открыв стол, достал пачку папирос, кинув их перед арестованным.
— Закуривай!
Фескин взял пачку и, вытащив папиросу, дунул в гильзу со свистом, затем сжал её зубами и прикурил. Несколько раз он языком перевел папиросу из одного уголка рта в другой, стараясь этим показать свой гонор.
Майор улыбнулся и сказал:
— Ты, себя в зеркало видел? Что ты тут куражишься передо мной, словно вошь лобковая на гребешке? Я тебе что, фраер дешевый!? — спросил майор, видя как Фескин, изгаляется перед ним.
— А че!?
— А не че! Хер тебе через плечо! Ты, сопляк, когда еще мамкину юбку держал своей ручкой, я уже банду братьев Левшовых громил… Мне базарить с настоящими ворами намного приятней, чем с дворовой шантрапой. Если бы твой подельник, не был сам Залепа-Смоленский, то сидел бы ты сейчас в семь шесть и кукарекал на параше, как живой будильник. А так гонор из тебя воровской попер! А ведь ты, Фикса, не вор, ты, скорее «баклан»…
— Обоснуй начальник! А то я сейчас….
— Ты, сейчас можешь угодить только в БУР. Посидишь на киче, на воде и хлебе, вот тогда и поймешь, что с кумом дружить нужно, а не лаяться. Я чул, что тебя Залепа сделал паханом?
— Было! — коротко ответил Фескин.
— А ты, знаешь, что все положенцы с нами дружат?
— Ты, че начальник, туфту гонишь? Я в твои байки не верю! Чтобы блатные на кума шпилили, да мусорам стучали, как суки лагерные? Че-то тут ты, фуфлишь, — сказал Фескин, пыхтя папиросой.
— Тебя стучать никто не заставляет, у нас своих стукачей хватает, а вот махновщину пресекать, это уже браток твоя забота. Сам Залепа тебе зеленую дал… Так вот и уважь вора, делай то, что он просит. Мужика не гнобить, поборами не заниматься. Петухов не обижать. Да и с суками на ножах не сходиться… А то и они могут пырнуть в бане в кадык, как ты Синего, хрен оклемаешься. Что думаешь, я не знаю, кто ему заточку в глотку воткнул?
«Синий, сука продал», — подумал Фескин и тут же сказал. — А не хрен было ему мою матушку вспоминать! Вот и нарвался сука на заточку…
— Не в Синем дело, Фикса! Ты теперь преемник вора на «Американке», теперь тебе суждено рамсить с босотой. Я не хочу, чтобы тебя в зоне на заточки подняли за махновщину…
На какое-то время Ферзь задумался. В словах мусора была заложена истина, от которой ему самому уйти было невозможно. Не смотря на свои восемнадцать лет, он уже имел положение в тюремной иерархии, что давало ему перспективы карьерного роста в настоящие воры в законе.
