Художник несколько раз шифровал перерисованную карту, но как не старался, удержать ее на бумаге не удавалось.
Он перепробовал все: ходил по кабинету, громко и с выражением зачитывая названия городов, которые могли бы помочь ему сориентироваться на пути к Храму, придумывал ассоциации с ними, даже попытался сочинить песню, где упоминались бы опорные точки. Чапель немало повеселился, наблюдая за этим представлением.
Оставалось надеяться, что память не подведет Аллегри. Иначе он так и будет, до конца своих дней, блуждать в Осеморских горах.
— Ну, побежали? — спросил Чапель, стоило художнику вернуть атлас на место. — Я голоден.
Он вышел из кабинета, не дожидаясь Аллегри.
Украдкой, хотя прятаться, в общем-то, было не от кого, он посмотрел на флейту. Бездушный, бесполезный инструмент, из которого нельзя извлечь и звука… даже в таком виде он дарил ему куда больше надежды, чем когда-либо кисть и краски.
— Отдай, — услышал он.
Художник едва не выронил флейту, пытаясь спрятать ее обратно в рукав. Он оглянулся. Рядом никого не было, равно как и во всем кабинете.
Голос не принадлежал Чапелю. Аллегри, впрочем, сомневался, что он вообще человеческий — слишком много металлических ноток. Так могла бы разговаривать оббитая железом дверь.
Он выглянул в коридор. Трудно сказать, что он там ожидал увидеть, но уж точно не это. Чапель стоял, скрестив руки, и с вызывающим, даже несколько нахальным видом смотрел на стену. Из стены требовательно высунулась голубая полупрозрачная рука.
— Ну же.
Тот же самый голос. Стена заволновалась, и оттуда появилось не лишенное приятности девичье лицо того же потустороннего оттенка.
— Я тебе триста раз говорила — нельзя отсюда ничего воровать, и все равно ты каждый раз пытаешься унести что-нибудь. Ну зачем тебе собрание баек про северных богов? Астера решил шантажировать? Или еще какую штуку задумал?
Чапель так замотал головой, что с нее слетел платок. Открылось чудное зрелище, от которого Аллегри временно забыл, как дышать.
Вместо волос у Чапеля росли перья. Длинные мягкие перья лазурного цвета. Неудивительно, что он никогда не снимал головного убора.
Бочком, надеясь, что его все-таки не успели заметить, Аллегри пробрался обратно в кабинет и спешно забаррикадировался. Он не совсем понимал, зачем это делает, но ужас перед инородным был сильнее.
Несмотря на то, что художник остался один, он все равно продолжал слышать ее голос.
— Ну вот, ты напугал его.
Последовала пауза, во время которой, видимо, Чапель говорил что-то.
