— Вчера здесь был дом, — говорит он веселым голосом. — А сегодня ничего нет… Пусто. Здорово, а?
Он говорит это от души. Внезапная пропажа дома смешит его. Сказать ли ему: «У нас почти три четверти всего было разрушено… А то, что сохранилось, заботливо оберегалось, подкреплялось, а если не хватало возможностей восстановить, то люди покорно жили среди руин…» Но не удастся мне заинтересовать этого человека. Ему это абсолютно безразлично, какое ему дело до того, разрушаются ли дома в Сицилии. Просто надо перестать об этом думать, толку нет от этих мыслей. Чего же ты ищешь, Жанна? Сюжет для прогулок, нужный читательницам «Ярмарки»? Ничем другим незачем интересоваться. Флер Ли сказала напрямик: «Вам надо увлечь неизвестных вам читательниц. За это вам платят. Не теряйте понапрасну времени на улицах, будьте внимательней. Любой прохожий может стать нашим читателем».
И добавила: «Пожалуйста, без поэзии. Дайте что-то непосредственное… Придерживайтесь фактов. «Ярмарка» — журнал весьма конкретный». Эту фразу она подчеркнула решительным взмахом руки, показав свои красивые точеные пальцы. «„Ярмарка“ должна быть полнокровным изданием, понимаете? Ей требуется что-то энергичное».
Я понимала. Но что же предложить им, этим строителям, увлекающимся прозрачностью? Как запретной радостью, они тешатся стеклом. Делают дома из дымчатого стекла, хотят, чтоб стены отражали меняющиеся формы города, который не имеет прошлого. Можно ли отторгнуть прошлое? Откуда-то изнутри, из глубины голубых дней былого пробуждается захватывающее воспоминание. Оно как живой родник, как стремительный поток, прорвавшийся через затворы памяти. Сколько времени следовало за мной воспоминание о каменной стене, которую я так ясно перед собой вижу, покрытой диким жасмином и жимолостью. Вся стена полна жужжанием мошкары. Здесь, лежа в траве, мы впервые поцеловались… Поцелуй в глаза, в губы… А несколько лет спустя, здесь же, когда появились в небе самолеты, я потеряла детскую веру в то, что жизнь будет вечной, потеряла так, как теряют невинность, в той же траве, с пригоршнями земли в руках и мольбой на устах. Можно ли забыть эту стену? Люди не знают, как много могут значить камни. И эта стена, вся в пробоинах, висящая над обрывом, все еще укрывает, спасает, всеми силами сопротивляется, и навсегда эти руины стали убежищем воспоминаний о моей погибшей любви. Люди, не имеющие жилья, сушат здесь, на этих камнях, свою одежду после стирки. Об этом рассказать читательницам «Ярмарки»? О том, как убивали Палермо? Есть в этом что-то непосредственное или же конкретное? Оставалось три дня до праздника святой Розалии, и вот в разгаре ночи настал конец света, такое слепящее зарево, что земля уходит из-под ног, крушение мира возвещают колокольни, падают бомбы, а розовый ураган цветов лавра и аромат деревьев, как и прежде, окутывает город своим душистым дыханием. Рассказать об этой ночи читательницам «Ярмарки»? Мрачная музыка смерти, несущаяся с небес, обрушивалась громовыми ударами на землю, окровавленные марионетки, всеми забытые, валялись на тротуарах, стонали: «Помогите… Доктора…» Эти дрожащие голоса жаждали помощи, а старая больничная таратайка была где-то далеко или сама укрылась от гибели — кто знает… А топот полицейских? Тесный круг проклятых фашистов со сжатыми кулаками, надвигающихся четким, отработанным шагом на разгневанную толпу, чтоб убивать, хватать, грабить. А крики женщин, доносящиеся из темных развалин? О мой город, несчастный мой город… И обезумевшие от ужаса ласточки, взлетевшие и кружащиеся в небесах…
