В котлах стальных согреты вашим жаром,
Без злобы, возмущенья,
Мы станем пятою стихией — паром,
А в нем прогресс и жизнь, свет и движенье!
— Утопия, утопия! — сухо сказал Симоун. — Такую машину еще надо изобрести… а пока я пойду пить пиво.
И, не простившись, он оставил двух друзей.
— Послушай-ка, что с тобой сегодня? Что это ты так воинственно настроен? — спросил Басилио.
— Да так, сам не знаю. Этот человек внушает мне отвращение, чуть ли не страх.
— Я все толкал тебя локтем. Разве ты не знаешь, что его называют «Черномазый кардинал»?
— «Черномазый кардинал»?
— Или «Черное преосвященство», если угодно.
— Не понимаю!
— У Ришелье был советник-капуцин, которого прозвали «Серое преосвященство», а этот состоит при генерале…
— Неужели?
— Так я слышал от одного человека. За глаза он всегда говорит о ювелире дурное, а в глаза льстит.
— Симоун тоже бывает у капитана Тьяго?
— С первого дня своего приезда, и я уверен, что кое-кто, ожидая наследства, считает его своим соперником…
— Думаю, этот ювелир тоже едет к генералу по поводу Академии испанского языка.
Подошел слуга и сказал Исагани, что его зовет дядя.
На корме среди прочих пассажиров сидел на скамье священник и любовался живописными берегами. Когда он вошел на палубу, ему поспешили уступить место, мужчины, проходя мимо, снимали шляпы, а картежники не посмели поставить свой столик слишком близко к нему. Священник этот говорил мало, не курил, не напускал на себя важности; он, видимо, не чуждался общества простых людей и отвечал на их приветствия с изысканной учтивостью, показывая, что очень польщен и благодарен за внимание. Несмотря на преклонный возраст и почти совсем седые волосы, он был еще крепок и сидел очень прямо, с высоко поднятой головой, но в его позе не было и тени надменности. Среди других священников-индейцев, — в то время, впрочем, немногочисленных, служивших викариями или временно замещавших приходских пастырей, — он выделялся уверенной, строгой осанкой, полной достоинства и сознания святости своего сана. С первого взгляда на него можно было определить, что это человек другого поколения, другого времени, когда лучшие из молодых людей не боялись унизить себя, приняв духовный сан, когда священники-тагалы обращались к монахам любого ордена как равные к равным, когда в это сословие, еще чуждое низкой угодливости, входили свободные люди, а не рабы, люди, способные мыслить, а не покорные исполнители. В чертах его скорбного задумчивого лица светилось спокойствие души, умудренной науками и размышлением, а возможно, и личными страданиями. Этот священник был отец Флорентино, дядюшка Исагани; историю его жизни можно рассказать в немногих словах.
