Настоятель монастыря хорошо знал Германа и его талант высоко ценил. Герман не стал монахом. Он рассказал настоятелю о беде, и настоятель предложил ему остаться в монастыре, сколько он пожелает. Здесь, в уютной, небольшой кельи, он продолжал писать иконы. Герман изображал монахов монастыря, и каждый монах гордился этим. Все по одному ходили в его рабочую келью, где он трудился даже ночью.
— Тебе надобно отдохнуть, — заметил как-то настоятель, видя чрезмерную работу Германа. — Ты не щадишь себя, у тебя появились жуткие впадины под глазами. Так нельзя. Нужно выходить на свет божий. Улыбнуться солнышку. Оно согреет тебя и придаст румянец твоему лицу. До меня дошел слух, что ты и трапезу обходишь.
— Румянец?! — несмотря на мягкий тон и добрые слова настоятеля, Герман повысил голос. Его тяжелый и мрачный взор не сходил с полотна. Он дописывал икону с изображением настоятеля. Тот взглянул на собственный портрет, и на устах его засияла улыбка.
— Вот видишь, как ты замечательно изобразил меня, — продолжал настоятель, не обращая внимания на раздраженный тон Германа. — Ты устал, извелся, тебе нужен отдых.
— Отдых?! — снова в гневе сказал Герман. — А ты когда-нибудь смотрел в лицо смерти, которая пряталась в теле твоего ребенка?
Настоятель молчал, он пытался разгадать настроение и мысли Германа.
— А я видел! Видел! — продолжал с тем же злобным тоном Герман. — Как потухла жизнь в моем ребенке, как божий свет уходил прочь, как отворачивались от меня надежды на его спасение. Видел и чувствовал, как в детское тело, еще теплое, заползла смерть. Я слышал ее злобный шепот.
— Ты должен оставить свою боль позади, — сказал настоятель, пытаясь успокоить Германа. — Боль уйдет, если ты отпустишь их.
— Боль?! Что ты знаешь о боли? — Герман потупился, он размышлял. Затем продолжил. — Кто же ее по-твоему создал? Не тот ли, кто создал людей?
— Это богохульство, Герман, — ответил спокойно настоятель, несмотря на гневный тон Германа. — Ты не должен говорить этого. В тебе бурлит ненависть, это она заставляет тебя так говорить и страдать…
— Я пытался, — перебил его Герман, — пытался упокоиться и забыть несчастья постигшие меня. Поэтому я пришел к вам в монастырь. Я писал все эти иконы в надежде, что забуду, что Бог простит людей. У вас здесь ничего не происходит. А я видел, как там люди страдают, как теряют близких, и никто не может это остановить, ни священник, не церковь, ни Бог. Смерть сильней…
— Не смей так говорить! — неожиданно для себя, повысил голос настоятель. — Хорошо, что лишь я услышал эту ересь.
