— Сколько стоит здесь у вас удар кинжалом? — спросил Альба.
Екатерина несколько раз шумно вздохнула, она сделала попытку усмехнуться, во
всяком случае в ее тоне прозвучала ирония.
— Десять тысяч ударов кинжалом стоят столько же, сколько пушки, сожженные
города и междоусобная война.
— При чем тут десять тысяч? — презрительно отозвался Альба. — Я имею в виду
один-единственный. — Лишь теперь соблаговолил он приблизить свое лицо с узкой,
острой бородкой к уху сидевшей в высоком кресле королевы. И сказал:
— Десять тысяч лягушек — это все-таки не лосось.
Екатерина сделала вид, будто обдумывает его слова, хотя отлично поняла их
смысл: чтобы выиграть время, она повернулась к дверям, потом к высоким окнам.
Про камин позади ее кресла она забыла. Затем так понизила голос, что даже Альба
с трудом разбирал ее слова:
— Под лососем вы должны разуметь по крайней мере двух особ.
Теперь заговорил шепотом — и он. Они шептались довольно долго. Потом их
головы отодвинулись одна от другой, герцог отступил, все такой же деревянный,
напыщенный, как и в начале разговора. Старая королева грузно поднялась, он
протянул ей кончики пальцев и повел к двери, он шествовал торжественно, она
ковыляла, переваливаясь.
Оба давно уже вышли, а в зале все еще царила беззвучная тишина. Было слышно,
как перед дворцом сняли караул. Лишь тогда зеленые ветки в огромной пасти
камина зашевелились, и оттуда вылезла маленькая фигурка. Фигурка обошла вокруг
кресла, где только что сидела Екатерина. Генрих опять увидел обоих злодеев,
точно они еще были здесь. Он еще раз услышал все, что они друг другу шептали,
даже неслышное, даже те два имени, которые подразумевались. Генрих уже отгадал
их: имя адмирала Колиньи и — его сердце содрогнулось — имя его матери, королевы
Жанны.
Он сжал кулаки, слезы гнева выступили на глазах. Вдруг он завертелся на
одной ноге, рассмеялся, весело выругался. Этому ругательству он научился на
родине от старика, от деда д’Альбре, — святые слова, искаженные до
неузнаваемости. Потом он звонко крикнул, и откликнулось эхо.
